Вдали

Хокан не понимал, что он видел. Но понимал, что он куда известнее, чем даже воображал, и что время не сгладило его историю, а усилило. Единственное утешение — несмотря на непрошенную дурную славу, его никто не узнавал. Он был в безопасности в своем постаревшем теле.

Насколько он помнил, до прииска оставалось не больше трех дней. Золото, Сан-Франциско и море ждали.

Наутро Хокан обнаружил, что на самом деле Клэнгстон не кончается. Здания стояли реже, по дороге шло меньше людей, но магазины с сушеными продуктами, бары и прочие таинственные заведения попадались по-прежнему, а движение не иссякало. Ночью Хокан свернул с дороги и разбил лагерь в уединенном уголке у слабого костра.

Как не кончался Клэнгстон, так не начинался прииск. Хокан заметил, что почти во всех телегах битком сидят бледные рабочие, опираясь на кирки и лопаты. Земля зудела от рокота далеких взрывов. Охровую монотонность почвы прерывали трещины и ямы, многие — с деревянными проемами и балками. Местами из земли откуда ни возьмись поднимались тяжелые железные инструменты, чтобы тут же нырнуть обратно. За каждым ударом по скале следовало короткое сухое эхо. Дорога свернула вдоль узкой реки. Хокан не помнил ее во времена Бреннанов. Скоро выяснилось, что это рукотворный канал, — он тек неизменно прямо, а местами его облицевали плитами и валунами. Каждую сотню шагов встречались открытые шлюзы под вооруженной охраной. По ту сторону ручья шли две параллельные линии деревянных балок, уложенные на толстые доски. Хокан ломал голову, какой цели служит это сооружение, когда мимо пронесся вагон-платформа: четыре колеса с резьбой идеально подходили к деревянным рельсам, а в движение он приводился усилиями двух рабочих, двигавших рукоятку вверх-вниз, будто это качели или помпа. Вскоре после полудня Хокан увидел конец дороги, ручья и рельсов.

Огромный, неистовый, запутанный, многоуровневый, ревущий, извивающийся — карьер был безумным городом неведомых существ. По этому лабиринту разбегались дороги, где несчастного вида животные тащили тачки с породой. Те тележки на деревянных рельсах сновали в туннели и обратно — с камнями, инструментами и людьми. Воздух наполнялся звуками ударов металла о камень, словно твердым дождем. Тут и там распускались тучки дыма, за ними раскатывался взрыв. Пыльные люди ходили под злым солнцем по узким карнизам, спускались и поднимались по лестницам, заползали в пещеры и выползали обратно, тягали на себе инструменты и валуны. Кто-то размахивал руками и выкрикивал приказы, но голоса терялись за грохотом. Всюду — вооруженная охрана. Почти каждую минуту где-нибудь маленькие шахтеры бросались врассыпную от небольших оползней. И это бесчеловечное место с грязными ямами, отвесными стенами и многоэтажными плато, уходящими в надломленную землю, словно великанские лестницы, простиралось дальше, чем видел глаз. Где бы ни был клад Бреннана, его смело, как пыль.

24

Что осталось в глуши, того не вернуть. Каждая встреча — последняя. Никто не возвращался из-за горизонта. Невозможно вернуться куда-то или к кому-то. Пропавшее из глаз пропадало навсегда.

Первоначальное разочарование разлилось отчаянием, но скоро отхлынуло, оставляя за собой облегчение. У Хокана никогда не было ничего своего. Пинго — единственный конь, по праву принадлежащий ему, — сдох вскоре после того, как его подарили. Жестяной ящик с медицинскими инструментами, компас да львиная шкура — вот и все его имущество. Да что бы он делал с золотом? Как им вообще пользуются? Сколько давать и сколько его ждут? Он держал в руках деньги всего несколько раз в жизни и совершал скромные покупки целую вечность назад, еще на тропе. Сердце заходилось от одной только мысли о запутанных взаимодействиях, которых требовал его план. Куда лучше, подумал он, закончить путешествие так же, как оно началось: ни с чем.

Он продолжал путь на запад, к морю, через степь, в лес, через горы, через долины, через поля, сторонясь дорог, обходя путников и пастухов, держась подальше от множества растущих всюду городов, ставя капканы, когда мог, питаясь тем, что найдет, и чувствуя себя в какой-никакой безопасности, ссутулившись и съежившись на большом коне.

В следующие недели им овладела усталость, словно тело тоже вживалось в роль старика. Он мог задремать в седле и проснуться, не зная, сколько прошло времени. Подчас он открывал глаза и видел, что направляется к амбару или дому, и тогда приходилось резко поворачивать. Куда чаще конь просто останавливался — и тогда будила тишина. Однажды он, вздрогнув, очнулся и обнаружил, что конь стоит перед двумя линиями на досках, как он видел на прииске. Но эти линии были уже сделаны из металла и уходили за горизонт. Он подождал, когда проедет тележка. Ничего. Перед тем как их перейти, Хокан подумал, что линии напоминают беспомощный щербатый мост.

Он миновал желтую церковь — первую увиденную за многие годы. Она была обветшавшей — может, даже заброшенной, — но лепнина, резьба и статуи выдавали ее прежнее устремление к величию. Невдалеке от церкви, у подножия холма, он наткнулся на странный сад. То, что сперва показалось низкими деревцами, оказалось маленькими, но строгого вида кустами, чьи ветки изломанно извивались вокруг шестов, к которым были привязаны нитками. В тени листьев на чахлых кустах висели гроздья мясистой ягоды, какой Хокан еще никогда не видел. И такие кусты росли с равномерными промежутками сотнями, в прямых линиях на одинаковом расстоянии. В этом методе чувствовалось что-то карательное и злобное. Дальше, где, предположительно, заканчивались ряды, виднелся большой дом с башенками. Его окружали строения поменьше. Так Хокан представлял себе замок. Неподалеку он заметил работников, трудившихся над кустами. Он уже хотел повернуть, как поворачивал всегда, стоило завидеть людей, как услышал детский плач. Первой мыслью — лишь проблеском мысли — было, что на самом деле это детеныш львицы. Еще один котенок, подумал он. Здравый смысл тут же исправил первое впечатление, и он поискал глазами ребенка. Нашел через несколько рядов — грязного от земли и соплей, отрешенно завывающего, уставившись на нитку собственной слюны. Когда ребенок увидел рыжего коня и наездника, плач унялся, уступив место любопытству. Хокан не мог понять, девочка это или мальчик.

— Ты потерялась?

Ребенок уставился на него, икая от плача. Хокан огляделся. Работники его не видели — или не обращали внимания.

— Ты живешь в том большом доме?

Хокану показалось, ребенок кивнул. Так или иначе, замок с прилегающими постройками был единственным жильем на всю округу. Возможно, стоит оставить девочку (он, сам не зная почему, решил, что это девочка) с работниками и идти своей дорогой. Он спешился, очень аккуратно поднял ребенка и посадил в седло. Чтобы отвлечь, дал ей лисью лапку, и девочка увлеклась ей без меры. Медленно повел коня к дому. Когда он приблизился, работники бросили все дела и уставились на него, коня и ребенка. Теперь Хокан увидел, что это индейцы. На них была только белая одежда, у каждого — безупречно чистая несмотря на то, что они работали лопатами, ножницами и мотыгами, с этими темными ягодами. Он встретился взглядами с одной девушкой. Остановил коня, кивнул на ребенка и на дом. Та кивнула в ответ. Хокан жестом показал, что отдаст девочку ей. Она отшатнулась и потупила глаза. Тогда он повернулся к остальным работникам, но и те опустили головы. Девочка игралась с лисьей лапкой. Он оставит ее в безопасности поближе к дому, где ее обязательно заметят, и повернет раньше, чем придется общаться с его обитателями.

Когда он вошел в сад, полный незнакомых красочных цветов и живых изгородей, подстриженных в прямые стены, из дома выбежала женщина в лавандовом платье, что-то восклицая на языке, которого Хокан не узнал. Она бросилась к девочке, сняла с седла, мягко отругала, утерла ей личико платком, вынутым из рукава, и осыпала поцелуями. Заметив в ее руках лисью лапку, что-то спросила у девочки. Та показала на Хокана.

— О боже. Прошу прощения, — произнесла женщина с сильным акцентом. — Прилив чувств. Это вы ее нашли, да?

Хокан кивнул.

— Благодарю, сэр. Вечно она так. Только отвернешься — и пуф, нет ее. Все время. Особенно ужасно по ночам. Ай-ай-ай-ай! — сказала она, ущипнув девочку за щеку и снова поцеловав.

Хокан опустил голову и поднял руку, обозначая, что уходит.

— Нет-нет-нет-нет, — укорила она. — Мы обязаны вас отблагодарить. Прошу.

— Нет, спасибо.

— Но у вас такой усталый вид.

— Нет, спасибо.

— Да, сэр. Накормим и напоим.

И тут из дверей вышел мужчина величавого вида — в смокинге, с идеально подстриженной белой бородой, напоминавшей сад вокруг, — спустился по ступеням и направился к ним. Хокану вдруг стало странно оттого, что они с ним, вероятно, одного возраста. Не успел тот еще дойти, как женщина уже объяснила ему произошедшее на своем языке, показывая то на девочку, то на поля, то на Хокана. Подошел мужчина, уже протягивая руку.

— Тысяча благодарностей, сэр, за то, что нашли и вернули мою дочурку-авантюристку.

Он тоже заметил лисью лапку, забрал у дочери, оглядел, пока девочка хныкала, и снова отдал.

— Это вы сделали?

— Да.

— Любите вино?

— Не знаю.

— Что ж, сэр, сейчас узнаете. Эдит, пожалуйста, проследи, чтобы господину подали бокал кларета, — сказал он женщине, уже отворачиваясь к дому.

— Да, капитан.

— И мяса, — деловито добавил он на ходу.

— Благодарю. Я ухожу, — сказал Хокан. — Я должен идти.

Капитан остановился, помедлил, словно что-то вспоминая, и повернулся.

— Откуда вы? — спросил он.

Хокан помялся. Известно ли, что Ястреб из Швеции? Даже если известно, он бы не смог соврать. Он ничего не знал о других странах.

— Швеция.

— Ха! — капитан с довольным видом хлопнул себя по лбу и вернулся к Хокану. — Jo men visst! Sjalvklart! [16] — воскликнул он, тепло обхватив его за плечи. — Ert a lat sa utomordentligt svenskt, forstar ni: I must ga [17] . Ingen har, i Amerika, kan uttala ga just pa det viset. Kapten Altenbaum. En ara [18] .

16

Да, конечно! Очевидно! (шв.)

17

Я должен идти (искаж. англ.).

18

Ваше «a» прозвучало так необычно по-шведски: «I must ga». Здесь, в Америке, так не произносит никто. Капитан Альтенбаум. Честь имею (шв.).