Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти

– Потом двухмесячное переформирование под Житомиром, а затем в заиндевевших товарных вагонах до Мурома. Мороз опускался до минус сорока. Многие от переохлаждения погибли, в том числе мой кумнат (свояк ) Павло, муж Раины, сестры моей жены, отец Тавика.
– продолжал отец, подбрасывая объедки кукурузных стеблей в пылающую печь.

Потом учебная часть, очередное переформирование и уже на территории Польши отец вступил в бой заряжающим в составе противотанкового истребительного дивизиона. Это был дивизион смертников. После очередной бомбардировки и артналета в Силезии из всего дивизиона остались двое живых: тяжело раненный командир и мой отец, который отделался ушибами и царапинами. Тогда вновь пополненный дивизион стал гвардейским. Потом бои за Берлин, два месяца охраняли какую-то шахту. В конце июля отца демобилизовали. В августе сорок шестого родился я.

В свои тогдашние двадцать семь лет отец успел, как говорят в селе, повидать свет. Затем с первых дней организации колхоза работал конюхом, затем заведовал колхозным ларьком в Могилев-Подольске, потом несколько лет был заготовителем в сельпо и до пенсии - на рядовых работах, как принято говорить, куда пошлют.

Первым в селе построил домашнюю баню, первым привез антрацит для отапливания печки, примус и сепаратор для молока, первая в селе кафельная печь в доме. Одним из первых в селе купил электронасос и в засушливые годы с помощью орошения получал высокие урожаи картошки.

Моя мама, ровесница отца, еще в молодые годы слыла в селе немногословной, серьезной и рассудительной. А уж детей своих она знала, как никто. По моей походке, по тому, как я открывал и закрывал калитку, мама точно определяла оценку, которую я принес в дневнике из школы.

Мой брат Алеша, старше меня на восемь лет, учился только на отлично. Родители с удовольствием, чаще всего вдвоем посещали родительские собрания с первого по десятый классы. Потом медицинский техникум, затем сразу, как отличник, студент медицинского института.

В семье, как младший, я был в центре, но и вроде, как на отшибе. Вроде бы все хорошо, но ничего хорошего. Неожиданно для всех я учился хорошо, но самой учебы, как утверждала мама, не было. Злостным хулиганом не был, но за мной всегда, как утверждала баба Явдоха, росли золотые вербы. Меня всюду было полно, единодушно и опасливо утверждали соседи и родственники, которые знали меня не понаслышке.

Я всюду хотел делать добро, а выходило по разному. Сейчас мне иногда кажется, что взрослые всерьез опасались реализации моих идей и принимаемых мной решений. Особенно после того, как я в шестилетнем возрасте намеревался шмалить кота у скирды соломы. По крайней мере, таким было мнение и моей мамы, для которой, как мне кажется до сих пор, я никогда не являлся тайной.

Если бы таким как я, был хоть один из сыновей, у меня давно был бы инфаркт. Впрочем инфаркт свободно мог быть и у моего отца, если бы он знал хотя бы чуть больше о моей мятежной жизни. А может быть и я так же мало знал о жизни моих сыновей?

С самого раннего детства жизнь научила меня решать вопросы по возможности в одиночку, без командиров, без помощников и свидетелей. Я никогда не был ни в стае, ни в стаде. В стае, как в аппарате насилия, мне претило, а быть в стаде претило еще больше.

На равных я общался и играл с удовольствием. Но ввиду стечения обстоятельств, часто из-за бездумности, безалаберности, азарта и самоуверенности, мои игры как со сверстниками, так и в одиночку были чреваты опасностью, без преувеличения, подчас смертельной. Не умаляя и не прибавляя ничего, попытаюсь донести до читателя те эпизоды из моей жизни, которые могли закончиться так, что эти строки не были бы написаны вообще.

Во второй половине лета пятьдесят четвертого, когда я перешел во второй класс, к жившим напротив Гориным со стороны огородов завезли несколько возов соломы. Мы с удовольствием барахтались в соломе, играя в прятки, зарывались с головой. Но пришли взрослые и стали складывать солому в скирду. Скирда получилась на радость нам очень высокой. Последние охапки соломы укладывали, прислонив высокую лестницу с торца скирды.

На следующий день, когда все взрослые ушли на работу, мы забрались на скирду. Когда мы раскачивались по команде, с жутью и нудьгой в животе ощущали мерное подрагивание и покачивание скирды. Вскоре раскачивание нам надоело. Выбрав наиболее пологую сторону скирды, мы усаживались на край скирды и съезжали по соломе с высоты не менее трех метров.

Мне этого показалось мало. С другой стороны скирды спуск показался выше и круче. Я сел на край скирды и, резко оттолкнувшись, заскользил вниз. Внезапно мою правую руку больно дернуло вверх и, на мгновение повиснув, я, описав полукруг, свалился на землю в полутора-двух метрах от скирды. Правая рука казалась вывернутой, встать сразу было невозможно. Когда я развернулся, даже мой детский ум отказывался верить в благополучный исход происходящего.

Кто-то, закончив накануне работу, прислонил вилы к скирде зубцами вверх. Когда я скользил, крайний зубец проткнул рукав моей легкой курточки выше запястья и вышел на плече, не задев руки. Освободившись от вил, я убедился, что дырочки на рукаве совсем небольшие, мама может даже не заметить. Только под мышкой шов не выдержал. Там зияла распоротая щель длиной не менее спичечного коробка. А ведь заскользив я со скирды на несколько сантиметров правее, блестящий зубец вил мог воткнуться в руку, мог проткнуть печень, грудную клетку.

Не менее опасным было катание на блёке (длинном тросе), которым с помощью пары лошадей втаскивали на высоченную колхозную скирду сетку с ворохом соломы, размером с воз. Ездовый, как правило, брал с места резво. Мы, схватившись за трос, взмывали, как сами утверждали, на самое небо. На самом верху трос резко встряхивало.

Я не помню ни одного случая, чтобы кто-либо из детворы разжал кисти рук. Но ведь существовала прямая опасность, что чьи-то детские руки не выдержат. Любого из нас могло стряхнуть на прибитую копытами лошадей землю с высоты восьми и более метров.

С опасностью свалиться с высоты многолетних акаций была связана ежегодная бездумная кампания по сбору яиц, а вернее по разорению вороньих гнезд возле сельского клуба. Старшие подростки, в том числе мои двоюродные и троюродные братья посылали младших на деревья. Мы, как обезьяны, взбирались на высоченные деревья. Многочисленные колючки на пути к намеченному гнезду в расчет не брались. До некоторых гнезд добраться было несложно.

Но некоторые вороны, возможно более опытные, устраивали гнезда на самом конце горизонтальных веток. Когда мы добирались до гнезд, ветки предательски потрескивали и прогибались книзу. Мы разворачивались на ветке и ползли к гнезду задом. А потом надо было извернуться, забрать одной рукой яйца, снять с головы фуражку, разместить в ней яйца и одеть на голову. Только так, можно было спуститься вниз с целыми яйцами на голове под фуражкой.

За допущенные ошибки или трусость наказывали свирепо. Спустившегося на землю провинившегося окружали старшие подростки и кто-либо из стоявших сзади несильно хлопал по фуражке. По лицу, шее и за воротник стекала яичная жижа. Из собственного опыта могу сказать: приятного мало. Жаловаться было не принято. Нарушившего кодекс таких, мягко говоря, весьма своеобразных отношений, ждал всеобщий бойкот.

Сменялись поколения, дети становились подростками и в свою очередь посылали младших за яйцами. К счастью, я не помню случая, чтобы кто-либо сорвался с высоты и был травмирован. Так продолжалось до начала шестидесятых. Потом акации выкорчевали и на их месте были высажены клены. Затем, после установления мемориала расстрелянным в июле сорок первого, выкорчевали и клены. Вокруг памятного мемориала разбили сквер.