Вдруг выпал снег. Год любви

— Не кричи. А то ударит.

Она посмотрела на меня вначале удивленно, но быстро все поняла: сообразительная женщина. Сказала нормально:

— Чего делаешь тут, Федя?

— Хочу козу купить, — голосом мученика ответил отец.

— На кой леший тебе коза? — всплеснула руками соседка.

— Молоко пить буду.

— Молоко… — Тетка Таня кивнула головой. С большим пониманием кивнула. И вдруг поинтересовалась: — А коза зачем?

Я шепнул Онисиму:

— Заслони.

Он оттер плечом тетку Таню от отца. Она сморщилась, спросила старца:

— Чегой-то от тебя так пахнет?

— Хамсу ел, — признался Онисим.

— Руки мыть надо, — подсказала тетка Таня.

— Спасибо, соседка, что напомнила.

Отец между тем не проявлял признаков агрессии. Он стоял разочарованный, обескураженный и терпеливо слушал разговор Онисима с теткой Таней. Наконец они умолкли, и отец заискивающе сказал, обращаясь к тетке Тане:

— У тебя много знакомых.

— Полон город, — кивнула тетка Таня.

— И в селах, наверное, есть.

— Господи, где только нет!

— Помогла бы козу купить породистую.

— И охота тебе с ней возиться!

— А чего с ней возиться? Выгнал в стадо — и все.

— Выгнал в стадо, — передразнила тетка Таня. — А когда дождь? А дождь всю зиму. А козу кормить надо и поить. Подохнет она у тебя, породистая.

— Мне козье молоко пить врачами велено, — грустно пояснил отец.

— Так покупай его… Вон Снещиха трех коз держит. Она сама домой будет приносить. И утром, и вечером.

Отец задумался. Поправил фуражку. Повернул голову ко мне:

— Может, верно? И утром, и вечером…

— Обмыть это дело надо, — сказал Онисим.

— Так точно, — согласился отец. — Антон, купи кусок хозяйственного мыла. И большую мочалку…

17

Заметка из городской газеты «Ударник» от 2 июня 1949 года:

«Боцман с буксира.

Кто не знает широкоплечей фигуры Нестора Ивановича Семеняки? Когда уверенной походкой боцман буксира «Орион» идет по причалу, его уважительно приветствуют матросы и грузчики. Нестор Иванович со всеми внимателен. Его открытая улыбка свидетельствует о широкой морской душе.

Война застала боцмана в Севастополе. Пятьдесят рейсов совершил Семеняка из Севастополя в Новороссийск под огнем противника.

На «Орионе» боцман служит уже три года. Много сил и старания уделяет Нестор Иванович Семеняка воспитанию молодого поколения. «Замечательный человек», — говорит о нем начальник порта товарищ Шакун.

З. Акопов, наш внешт. корр.».

18

Кусты ожины тонкими колючими ветками нависали над дорогой, прорубленной в горе — неглубоко, может на полтора-два метра в ширину и глубину, и метры эти уползали вверх, под акации и тутовник, где трещали кузнечики и бабочки скользили легко, бесшумно.

Голубело небо, густое-густое, будто и не светило, не слепило, не парило солнце. На горе — с северного, с южного склона — неподвижно сомкнулись деревья. Жарко.

Я стянул с себя майку и бросил ее на ветку. Глухой уже давно голый по пояс. Его загорелое тело сплетено из мышц. Сильный дядька.

— Спортом занимался, дядя Прокоша?

Глухой не понял. Растопырил ладонь, приставил к уху, точно передразнивая:

— Чего, чего?

— Земля, говорю, твердая.

Я ткнул лопату в сухую, каменную глину и закатил глаза к небу: дескать, тяжело копать.

Глухой оживился:

— Я Федору объяснил, что это не Кубань. На Кубани и погреб недолго выкопать… А у нас — земля? Нет… У нас пять сантиметров земли. Под ней — грунт скальный.

Глухой с силой ударил ломом, и звук получился тупой, как от удара о камень. Радости мало. Нам с дядей Прокошей предстояло продолбить в этом грунте траншею шириной двадцать сантиметров, глубиной тридцать сантиметров, зато длиной целых сто метров. На дно траншеи будет положена водопроводная труба, и тогда вода поднимется прямо к нашему двору. Это будет равноценно чуду, ибо, сколько я себя помню, вся улица, гремя пустыми ведрами, спускалась вниз к единственной водопроводной колонке, вокруг которой ухмылялась такая большая лужа, что в ней даже плавали утята.

— Здешний грунт взрывать надо, — заключил Глухой.

— Слишком шумно получится, — ответил я и приналег на лопату…

С тех пор как отец вернулся из больницы, прошло около месяца. За все эти дни он ни разу не вспомнил о матери. Разговоры, которые у нас возникали, носили случайный характер, начинались внезапно и внезапно оканчивались. Отец охотно возился во дворе. Посадил много цветов, кое-что из овощей: горький стручковый перец, лук, чеснок. Потихоньку чинил дом. Собирался окрасить его в желто-розовый цвет, но нигде не мог купить розовой краски. Я посоветовал взять в хозяйственном магазине «парижскую зелень». Отец посмотрел на меня одобрительно, сказал, что «парижская зелень» ему по душе, но розовый цвет веселее.

Будучи инвалидом Отечественной войны второй группы, отец получил пенсию — тысячу сто пятьдесят рублей [1] . О том, чтобы ему где-то служить или работать, не могло быть и речи.

Станислав Любомирович Домбровский сказал мне:

— Война для вашего отца, Антон, продолжается. И будет продолжаться до самой смерти. Шрамы души вечны, как шрамы тела.

Когда я уходил в первую смену, отец еще спал. Однако, возвращаясь, я заставал теплую кастрюлю с едой, накрытую полотенцем и старым ватником. Готовил отец вкусно.

1

Масштаб денег 1949 года.

— Я бы поваром пошел, — признался он однажды. — Всегда мечтал быть поваром. Только не в столовой, а в ресторане. Ко мне бы специально со всего побережья знатоки приезжали. — В глазах у него появилась искренняя, почти детская радость. Он шмыгнул носом и далее крепко потер переносицу. — Когда готовишь, фантазировать надо.

— Ваш отец прав, Антон, — говорил Домбровский. — Фантазия — это прежде всего творческое начало. Без оного невозможно никакое серьезное деяние… А что касается мечты, то, увы, мечта сбывается нечасто.

— И ничего нельзя сделать?

— Делать и только делать. Ибо созидание породит, и не только породит, но и осуществит новую мечту. Сделает ее плотью. А первая мечта, заветная мечта останется голубой дымкой юности. Каждый человек должен иметь такую дымку. Это счастье, Антон, что она есть у вашего отца…

…Дня через два, как ушел Онисим, мы сидели с отцом, ужинали горячими варениками с картошкой и пили душистый крепкий чай. Отец вначале рассуждал о смысле жизни человека, подобного старцу. Кстати, Онисим пошел осматривать ближайшие аулы и обещал непременно заглянуть на обратном пути. Отец говорил:

— Онисим человек, который ищет. И знаешь, что он ищет?

— Какие-то сокровища, — ответил я, прожевывая вареник.

Отец раздраженно замахал руками:

— Глупости. Хреновина там, а не сокровища.

— Я сам видел — крест с бриллиантами.

— Один крест ничего не значит, — отец стукнул ребром ладони по доске стола. — Может, он ему от деда или от бабки достался… А ищет Онисим сам себя.

— Что он, тоже контуженный? — без особого такта спросил я. Но отец не обратил внимания.