Вечер

Париж, 1940

Собор («Кочуя по сводчатым хорам…»)

Кочуя по сводчатым хорам, качается бронзовый звон. Плывут серомраморным бором стволы полуколонн. Дышу тишиною собора и слушаю колокола. От строгости Божьего взора душа изнемогла. Молюсь о любви чудотворной, не помню ни злобы, ни зла. Веригами вечности черной гремят колокола.

Прага, 1922

Сон («В горах скалистых, по земле…»)

Памяти Максимилиана Волошина

В горах скалистых, по земле песчаной, солнцем обожженной, бреду я в предрассветной мгле и вдруг, высоко на скале, остановился, пораженный. Безлюдна древняя земля, к пустынным далям кругозора плывут кремнистые поля. Как острова из хрусталя, в тумане горные озёра. И разгорается восток, светлеет небо понемногу, ложатся тени на песок. Над розовым холмом — дымок, алтарь неведомому Богу.

Париж, 1930

«Дремлют древние развалины…»

Дремлют древние развалины, плющ повис над крутизной. Мысли небом опечалены, тишиной и глубиной. Облаков пещеры дальние отражаются волной, дышать омуты зеркальные надо мной и подо мной. А в душе — виденье тайное, небо вечности иной, снится ей необычайное — сон земной и неземной.

Прага, 1922

Отражения («О, мир двоящийся, волшебство отражений…»)

Графу П.А. Бобринскому

О, мир двоящийся, волшебство отражений, вечерней памяти благословенный яд, час невозвратности и вечных возвращений, в воде зарей небес пылающий закат! Две глуби сонные… Какой из них поверим? Где загорался луч непризрачной звезды? Лазурь всевышнюю озёрный манить терем, подводные леса — как райские сады. И ближе, ближе ночь. Гореть заря устанет, растают в сумраке туманные холмы, и дымный Серафим с мечом на страже станет непостижимости, молчания и тьмы…

Париж, 1938

Капитель («Как тело у девушки розов…»)

Как тело у девушки розов обласканный солнцем парос. Разбрелось по тропам откосов белорунное племя коз. Колонны обломок забытый, свирели воркующий звук. Когда-то алтарь Афродиты, сегодня — пастуший луг. Фиолетовый дождь глициний застыл над грудой камней, на листьях аканфа — синий, колючий узор теней. Да ящерица на припёке прошмыгнет и забьется в щель, Как вздох о богине далекой — коринфская капитель.

Прага, 1923

LACRIMAE RERUM («Покинут старый дом, забыт…»)

Памяти князя Сергея Волконского

Покинут старый дом, забыт отломок времени и славы. Герб над решеткой величавый разросшимся плющом обвит. Лепной потрескался карниз и наглухо забиты ставни, и веет былью стародавней осиротелый кипарис. В аллеях смутно, как во сне, иду по грудам бурелома и на скамье у водоема прислушиваюсь к тишине. Заглох давно лесной родник, его струей плескавший мерно, прямоугольная цистерна — в сетях у цепких повилик. Сухие прутья и стручки устлали обнищалый мрамор, запаутиненных карамор в углах — пушистые пучки. И тут же, брошенный в кустах садовой клумбы разоренной, — обрубок статуи: замшенный, изглоданный дождями Вакх. Зияют впадины глазниц и скулы язвами изрыты, весь почернел кумир забытый, добыча прели и мокриц. Но меж кудрей еще цела тугая гроздка винограда, и хмель таинственной Эллады в припухлой нежности чела. Как не узнать тебя, Жених, веселий грозных предводитель, хоть брошена твоя обитель и нет вокруг менад твоих! О, вещий тлен! Печаль хвощей, струящихся из чаши Вакха, журчанье Леты, слезы праха, слепая жалоба вещей… В аллеях — призрак каждый куст, блуждаю долго, бесприютный, и слушаю, как шепот смутный, своих шагов по листьям хруст. О, грусть! Ушедший в вечность день и этот сон о мертвом боге, пустынный дом и на пороге моя скитальческая тень.

Прага, 1923

Юг («Июлем раскаленный юг…»)

В.А. Злобину

Июлем раскаленный юг, пылающее море, вдали — туманный полукруг таврических предгорий, костёр полуденных небес, кипенье голубое, цикады знойно-звонкий треск и шелесты прибоя, да чайка: вскрикнет и нырнет, и, выгибая спины, выплёскиваются из вод веселые дельфины.

Симеиз, 1919

Биот («Спит городок на холмике крутом…»)

А. Н. Гиппиус

Спит городок на холмике крутом, весь — будто с заводной шкатулки. Дерюгой пахнут, гарью и вином ступенчатые переулки. Над домом дом, ныряют тупики, как западни проходы глухи, под сводами — железные крюки и в окнах черные старухи. Часовня у разваленной стены поникла в непробудной дрёме. На перекрестке лепет тишины, струя в чугунном водоеме. Бежит-журчит, и брызги на чугун, грядущий день — как день вчерашний. И время, старенький слепой горбун, бьет в колокол на башне.

Биот, 1928

Струя в водоеме («Я в земле родилась…»)

Я в земле родилась, из земли поднялась, мне родимый отец ледяной студенец, темной глуби верна, я всегда холодна, дни и ночи журчу, тишиной бормочу. Эта площадь вокруг — заколдованный круг, эти стены — как сны от моей тишины, за годами года заклинает вода, ворожит водоем ключевым серебром. Ни покоя, ни сна, только звон чугуна, ни друзья, ни враги — только чьи-то шаги, только чья-то рука прикоснется слегка, чей-то жаждущий рот осторожно прильнет. И бегу я, бегу, отдохнуть не могу, никогда не усну, не вернусь в глубину, упокоив мою студеную струю. Я в земле родилась, из земли поднялась…

Биот, 1928

«Все в мире вечно и связано…»

Все в мире вечно и связано, хоть смутно светить звезда. Всему дорога указана, только не знаем — куда. Любовь коснется случайная, иль чья-то жизнь позовет, — молитва сбудется тайная, тайна любви не прейдет. Одно движенье небрежное, — судьба постучит в окно, и ты разбудил неизбежное: все навсегда решено.

Париж, 1940

Стена («В окне моем неровная стена…»)

М.А. Форштетеру

В окне моем неровная стена вечерним золотом озарена, а снизу, со ступени на ступень, по ней скользит, едва заметно, тень. Все выше, выше к трубам дымовым, все ближе к небу этот синий дым, еще немного — станет он мутней, поглотит стену и растает с ней. И всматриваясь в медленную тень, я чувствую, как умирает день, как уплывает в звездные поля усталая, вечерняя земля.