Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Как-то обходил тяжелораненых монах-капуцин. По-чешски он говорил плохо, все утешал да раздавал божественные картинки.

Подошел ко мне: не хочу ли исповедаться.

— Хочу, — отвечаю.

Нет ли у меня чего на совести?

Гляжу в потолок и думаю. Ведь я за всю свою жизнь никому зла не причинил! А разве не так? Свою добрую Марженку и деток своих всегда любил. Случалось, конечно, и побраню, что верно, то верно. Да только в какой семье не бранятся! Без этого не бывает. Разве ж я святой? Разве ж Марженка ангел?

И говорю я монаху:

— Я, ваше преподобие, вшивый был.

Капуцин поднял голову и спрашивает у сестры Розы:

— Вас ист дас «шивы»?

Та не знала.

Взводный Кучера, слуга князей Шаумбург-Липпе, что лежал на соседней койке, объясняет:

— Вшивый, ваше преподобие, — это гаунер [120] .

Капуцин даже глаза вытаращил.

— Шене захе! [121] — и сунул в нос щепоть табаку.

Больше я его преподобию не сказал ни словечка. Велел он мне трижды повторить «Отче наш» и трижды «Богородице, дево, радуйся».

120

Мошенник (нем.).

121

Хорошее дело! (нем.).

А толку что?

Лежу я и все думаю про Марженку, про Франтика с Руженкой.

Гляжу на матерь божью Мариацельскую, что нарисована на картинке, во все глаза гляжу, моргаю… И вижу не богородицу, а печальную мою Марженку.

Вокруг головы нимб, и лучи от него. А по бокам сплошь лилии, лилии, букеты в вазочках, ангелочки.

Вспомнил я чижика, как он помер, вспомнил деток своих дорогих… Все-все… А у самого слезы в глазах…

Война, братики мои, доказала: вовсе это не самое главное — красота да наряды!

Коли женщина — мать, надо иметь к ней уважение, какая бы она ни была, красивая или некрасивая. А главное — жить нужно так, чтобы, когда один из двоих умрет, второй бы себя ни в чем не мог упрекнуть. Смерть — она все сравняет: богатство, славу, счастье и всяческую подлость. Уложит на голые доски паршивого и вшивого, бедняка и богача. Всех в одну компанию.

Совесть спросит тебя: что хорошего сделал ты в жизни, любезный?

Да… У всякого свои недостатки.

Я вот горячий… Слов не выбираю… Но сердце у меня доброе.

А у Марженки опять же тот недостаток, что она хворая и некрасивая. Хотя вины ее тут нету. Это несчастье. Но мать она хорошая, жена честная и любит меня…

И вот тогда, в госпитале, решил я про себя: что бы там ни случилось… где я уступлю — Марженка настоит на своем… Зато в другой раз наоборот. Так миром и поладим, деток вырастим и помирать будем со спокойной душой.

* * *

Через год и десять месяцев вернулся я домой.

До чего же не терпелось мне поскорее увидать их, моих родимых.

И вот оно: иду с Марженкой и детьми с вокзала.

Даже странно как-то, словно чужие они. А все-таки вроде бы и свои… Что было прежде, кануло в какую-то страшную даль, в тридевятое царство… Идем помосту — господи, сколько раз я здесь хаживал! И чего только при этом не думал! Веду за руку мальчика — он вытянулся, повзрослел. Руженка — та словно кубышка. Семенит с мамой впереди, в волосах бант, кокетка! Жена уж почти что старушка. Вкус к еде, говорит, совсем потеряла, если только капельку молока… Полеживает частенько. Гляжу на нее сзади — сгорбилась… Надела, бедняжка, корсет, шляпу с пером, шелковую блузку с огромным вырезом. Никогда не любила она щеголять в таких нарядах, сколько я упрекал ее за это еще до свадьбы нашей. И вот теперь в первый раз ради торжественной встречи решила надеть, чтобы понравиться мне, девочка моя золотая…

Франтик оглядывается на прохожих: как же, он ведет домой отца, раненого, героя войны!

— Папочка, вы ведь в военных делах разбираетесь. У Пепика Кржижека отец в обозе, так ребята говорят, будто обоз не войско.

— Милый мой мальчик, обоз тоже войско, только он всегда позади.

— А ты, папочка, не обозник?

— Ясное дело нет. Я пехотинец. А пехота в самых что ни на есть первых рядах.

— Калоусек в школе хвастал, что у его отца отрезали ногу.

— Эй, парень, уж не стыдишься ли ты, что у твоего отца обе ноги целы и только куска лопатки не хватает? Того и гляди, ты бы обрадовался, если бы мне оторвало голову, а? Хе-хе… Разве не так, мой золотой? Вот бы когда ты перекозырял Калоусека!

Что-то в душе мне говорило:

«Ваша, ты же добрый человек и семьянин примерный, только вот зря язык распускаешь». Сдержал я себя и отвечаю:

— Скажи своему Калоусеку, что он последний дурак!

Теперь я уже вел за руки обоих детей.

Шагаю словно во сне…

Жена поспешает за нами и рассказывает, что в городке нового.

Идем по тротуару.

Больше всего удивляло меня, что в нашем городке прежние улицы, дома, магазины, люди.

Кажется, все бы должно перемениться за эти двадцать два месяца.

А тут все так же.

Где раньше были на площади лужи — там они и сейчас.

Только кладбищенский забор перекрасили в коричневый цвет.

Да пан Штика, купец, перестроил фасад.

Гляди-ка, вышвырнул на помойку святого Яна Непомуцкого и вместо него поставил в нише статую какого-то языческого бога с золотой надписью.

— Хальт, дети, я должен прочитать, что тут написано.

Читаю:

— «Меркурий, бог торговли, благослови сей дом».

Жена рассказала, что Штика ужасно разбогател за годы войны. Нажился на спекуляции. А вот и сам он, старикан, — посиживает, как бывало, на стульчике перед лавкой, в шлепанцах и круглой шапочке.

Владелец табачного склада пан Изерштейн увидал меня издалека. Подбежал, руку трясет, сунул мне пачку турецкого табака.

Фотограф «Рафаэль» до сих пор не сменил в витрине пропыленные фотографии. А сам он, говорят, все такой же пьянчужка.

Мой конкурент Недомлел знай себе выпускает всякий печной брак. Кафель — ни единого нового образчика.

Трактирщика Махачека все еще мучает подагра. Ковыляет с палочкой… Тоже, говорят, нажил полмиллиона.

Вон сидит аптекарь. Черт возьми, как растолстел! Разносит его, словно на дрожжах…

Канава на Кожелужской смердит не меньше прежнего, ни жестянок, ни утопленных котят в ней не убавилось.

Значит, старая Фиалкова померла. Так, так…

Драшнар, сапожник, бросил ремесло и теперь живет запасами, которые прикопил от заказчиков.

Папаше моей дорогой Марженки живется неплохо. Подзаработал на фруктах, да вот упал с молодой яблоньки и сломал ключицу.

Про кого из знакомых ни спросишь — на фронте.

И горбатый Паржизек тоже.

Бржетька Когоут погиб в Италии. Тобиаш теперь калека, а ведь такой ловкий был парень…