Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

А спустя неделю вы бы их, братцы, не узнали.

Словно осы мечутся в нижних юбках с вениками и тряпками, полощут их в воде, хлопают дверями, грохочут деревянными подошвами — нарочно громко топают, — по крайней мере когда проходят мимо моей канцелярии.

В коридорах от подвала до чердака целый божий день слышны их визгливые голоса:

Покло-о-они-и-ите-есь мне сто раз, Любил я в Праге то-о-лько ва-а-ас…

Я был вынужден ежедневно ходить в ортопедию, чтобы ефрейтор Кутилек электризовал мне голову. Нервным я стал от этих баб.

* * *

Господа! Слов, которые они употребляли, не придумает ни один ученый, думай он хоть сто лет.

После скандала с Паржичковой прозвали меня «ухажер покарябанный».

Это я-то покарябанный?

Да если я намажу нос цинковой мазью и припудрю его — никто ничего и не заметит!

Покарябанный!

Попадись мне только языкастая девка, которая это выдумала)…

… Приезжает взводный Жежулка из отпуска — вызвали его телеграммой, — отпирает комнату, и… вот те на!

В его комнате-как это вам понравится? — сидит Карла и шьет себе из казенной простыни рубашку. Увидела Жежулку, сунула ее под матрац… Жежулка выбежал… и допустил промах — не запер дверь.

Когда он вернулся с писарем — ни Карлы, ни рубашки.

По приказанию господина капитана мы перевернули весь госпиталь вверх ногами.

Рубашка словно сквозь землю провалилась.

Так никто и не смог Карлу ни в чем уличить.

Была тут, разумеется, маленькая загвоздка. У этого взводного Жежулки что-то с нею было, потом они разошлись, и ему очень хотелось, чтобы Карлу уволили…

Так бабы говорили.

Не знаю, сколько в том правды, потому что правды от баб все одно не добьешься.

И знаете, что она сказала на следующий день? Что все мы дураки набитые.

Пан капитан опять вел расследование.

Она все отрицала, обвиняла Жежулку…

Чем все кончилось?

Жежулка неделю отсидел под арестом, а затем его срочно откомандировали. Он не хотел ехать, клялся, что отомстит Карле.

Господа! Язык женский страшней артиллерийского орудия!

* * *

Пан лейтенант увлекался рыбками.

Боже, какой он был любитель рыбок!

У него стояло много разных банок, в воде плавала зеленая трава, ползали улитки, гонялись друг за другом удивительные рыбки, каких в наших речках не увидишь. Из Бразилии, Индии, Кохинхины и из других мест привозят эту зоологию. Я видел рыбок с глазами навыкате, как у нашего майора из тридцать первого полка на фронте — мы называли его Буркалы; рыбок с ушами, с павлиньим хвостом, а у одной самочки во рту был мешок, только не для хлеба, а для мальков. Захочется ей, она их переловит и опять плавает, как ни в чем не бывало.

Приятное развлечение!

Однажды пан лейтенант говорит:

— Тереза, снимите с полки вон ту стеклянную посудину.

Взяла она стремянку, полезла наверх.

Сперва упала посудина.

Потом Тереза, а за ней лестница.

Сидит она на полу и смеется.

Вообще-то, господа, мораванки — отчаянные бабы.

В тот же самый вечер застукал я ее в беседке с одним раненым из девятой палаты.

На восемь недель запретили ей выходить из госпиталя.

Теперь послушайте, как она отомстила.

Пятеро чинов подверглись дисциплинарному дознанию за то, мол, что по два раза получали питание, брали муку, яички, домашний хлеб, масло, и все бесплатно, что до полуночи играли с больными в карты, а раненые за зиму сожгли триста восемьдесят восемь пар деревянных башмаков, чтобы согреваться, пока не было угля. Тереза рассказала, кто рубил и кто жег исповедальню пана фельдкурата — ящик с великолепной резьбой по дереву, о том, что кладовщик меняет сапоги, которые прошагали по всей Европе, на отличные шведки. Одним словом, началась заваруха.

Пан капитан учинил грандиозный разнос. Семерых арестовал, остальных перевели, материал на них был послан в отдел личного состава.

Тереза ходила гоголем!

Господа! Баба — коварный враг!

Госпиталь расширялся. К замку добавили школьные здания, не хватало мужского обслуживающего персонала, охраны, все были на фронте, а то, что осталось, — мужички завалящие, калеки бракованные и перебракованные. Но и ради них наезжали летучие комиссии.

Было от чего прийти в отчаяние. Женщин стало больше, чем мужчин.

Бедный пан капитан…

* * *

В воскресенье вольноопределяющийся пан Надемлейнский наказал Терезу самолично, без пана капитана, а уже в понедельник его арестовали.

Вот еще про это вам расскажу… и хватит!

Возле замка был сад. За ним раскинулся луг, на котором стояла вышка для пожарных учений.

В воскресенье во второй половине дня стала собираться гроза. С запада надвигались тучи.

Собрал он в саду шестерых баб, из тех, что погорластее.

Что, спрашивают, ему угодно?

Им, мол, некогда. Одной надо в Мнишек на танцульку, к другой парень с фронта приехал, у третьей свидание возле мельницы, четвертая собралась с одним раненым кататься на карусели, пятая провожает жениха на вокзал.

Тереза молчит, глаза у нее бегают, переминается.

Пан Недемлейнский говорит о том, о сем, шутит.

Ждет, когда гроза подойдет ближе. Вдруг сверкнула молния.

— Господи боже!

— Спаси нас и помилуй!

— Надо же, какой ветер поднялся.

— Шауен зи на это.

— Анда, унесет ветер твои карусели!

— Кончайте болтать, отправляйтесь-ка лучше на кухню да перетрите посуду!

— Еще чего! Сегодня воскресенье!

— Пошли, девчата, а то мы задерживаем пана взводного.

Тут он возьми и скажи, что звонили из Габржины, там сахарный завод занялся… Сам был на вышке… во полыхает!

Не успел он кончить, как быстроногая Божка первой очутилась возле вышки. Пан Надемлейнский приставил лесенку.

Вышка была высотою в пять этажей.

Со второго этажа они втянули лесенку на третий. На четвертом он сказал им: я, мол, тяжелый, а сооружение ветхое, я лучше подожду внизу.