Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Они не имели нравственной опоры, будучи заражены модной в наше время погоней за наслаждениями.

Первый из упомянутых Вами мужчин был, очевидно, вконец испорчен, ежели, едва представившись и будучи молодым человеком, дерзко покушался на Вашу честь.

Второй же, покинувший Вас по той причине, что Вы были стеснены в средствах, наверняка теперь раскаивается, ибо утратил доверие столь прекрасной и чистой души. Не сомневаюсь, что все его стенания напрасны: Вы будете глухи к его мольбам.

Доверие Ваше меня чрезвычайно обрадовало — поскольку я не такой, как другие, как те, про кого Вы однажды столь удачно выразились: всех бы, мол, их сунуть в один мешок, привязать мельничный жернов да и ввергнуть в пучину морскую.

Вы пишете, что Вас наполняет счастьем и благостным покоем моя твердая вера в единственно достойные отношения между мужчиной и женщиной, а именно в отношения дружеские.

О, да, дорогая моя приятельница, мне пятьдесят лет, я принадлежу к римско-католической церкви, не испорчен прогрессизмом и твердо убежден, что истинное благо есть исключительно благо духовное, все же телесное достойно осуждения.

Из чего следует, что в моем представлении Вы — невинная страдалица.

Клянусь Вам самым для меня дорогим, я не оскверню нашу близость недостойными помыслами.

Ведь тогда конец всей нашей дружбе.

Сейчас стоят чудесные весенние дни, и после утомительной работы в мастерской, когда наш «старик» (полковник на пенсии) уходит домой, я с наслаждением отправляюсь за город, в раздолье нив… и предаюсь мечтаниям.

Я уже знаю: моя дорогая приятельница тоже любит помечтать.

И в этом у нас родство душ!

Мне, как и Вам, пришлась бы по вкусу маленькая комнатка, предпочтительно в охотничьем домике, где царило бы тихое счастье вдалеке от скучного общества.

Такого маленького королевства, прелестного гнездышка с меня бы вполне хватило — ведь я не гонюсь за мирской славой.

После трудового дня, посвященного честному и добросовестному выполнению своего долга, я обрел бы в этом лесном домике покой для утомленных глаз и всей нервной системы, а также удовольствие, состоящее в чтении поучительных книг.

Не читайте, дорогая моя приятельница, романов, они лишь смущают воображение и способны пробудить в Вашей душе недостойные помыслы.

За охотничьим домиком, украшенным над дверью оленьими рогами, я разбил бы сад, цветы которого радовали бы глаз, и огород, весьма полезный в нынешние тяжкие времена. Я ухаживал бы за ними, обращаясь за советом к наиновейшим сочинениям и практическим руководствам.

Необходимый инвентарь я изготовил бы сам. Также я бы занялся разведением домашней птицы: курочек, цыпляток, цесарок (сии пернатые родом из далекой Индии) и голубей, коих более всего люблю зажаренными на противне.

Голубятник бы из меня получился страстный.

Вы смеетесь, не так ли?

Что ж, пожалуй, Вы и правы: о жареных голубях на третьем году войны не приходится и мечтать…

В конце своего письма Вы спрашиваете меня, милая барышня, можете ли Вы полагаться на мои дружеские чувства к Вам.

Вне всяких сомнений!

Я люблю общительные натуры, более же всего — души чистые и искренние.

Не спешите выходить замуж — не в этом счастье. А ежели родители будут Вас настойчиво сватать, посоветуйтесь со мной.

Помнится, Вы говорили, что обожаете музыку.

Беру на себя смелость послать Вам граммофон для услаждения слуха Вашего и к нему — двадцать двухсторонних пластинок.

Механизм новехонький и в полной исправности.

С нетерпением жду Вашего милостивого ответа.

Почтительнейше целую ручку своей приятельницы,

преданный Вам

Францль.

Постскриптум: Прилагаю к сему фотографию. Это всего лишь формат открытки, и притом исполнение неудачное. Я даже сам себя не узнал, должно быть, оттого, что здесь я в военном. Вы изволили поздравить меня с присвоением ефрейторского звания. Благодарю. Ежели война продлится еще двадцать лет, как писали в одной газете, — я дослужусь до генеральского чина. Вам смешно, не так ли?

Часть вторая

Мадонна!

Опишу Вам расположение моего духа: бессонная ночь, угрызения совести, полнейший упадок сил, голова в огне, отупение, безнадежность. Таково, о святая, состояние души моей!

Прилагаю невероятные усилия, дабы взять себя в руки, но воспоминания о вчерашней ночи, о страданиях, которые я Вам причинил, ввергши Вас в соблазн, воспоминания о мерзком моем поступке преследуют меня. Я тяжкий грешник.

Хватаюсь за голову — она вся пылает — и говорю себе: «Ах, Франц, Франц, что ты наделал! О чем ты думал? Немедленно покайся!»

Ты, моя святая, мое пронзенное мечом сердечко, сжалься над подлейшим из подлецов!

О, мадонна страстотерпица, сжалься!

Нет, я просто не способен вернуть себе душевное равновесие. Все мои нервы обнажены, все чувства обострены до предела, до безумия, к которому я, увы, уже близок.

Я в ужаснейшем состоянии и знаю: не найти мне покоя, пока я не поцелую край одежды Вашей, не покаюсь, аки блудный сын, и Вы сами в припадке горестного отчаяния не прострете руки над несчастной моей головой и не произнесете тихо, хотя и через силу: «Франц, мой Франц, ты причинил мне боль, но я тебя прощаю».

Да, слово найдено: прощенье! О нем молю.

Я не обрету покоя до тех пор, пока не услышу от Вас, что Вы, святая, пережили, ибо Вы горько плакали, на части разрывая мое сердце, Вы бились в судорогах, и мне пришлось приводить Вас в чувство при помощи смоченных в ручье носовых платков.

О я, презреннейший из презренных!

Я последний мерзавец, такому руки-ноги переломать мало!

Я испытывал отвращение к самому себе, вспоминая, как воспользовался Вашей детской доверчивостью для подлого злодеяния.

На челе моем печать преступления.

В 1897 году я был заключен в тюрьму за предумышленное банкротство своего портновского заведения.

Трижды прокляните меня!

Я стою перед Вами на коленях!

Пока я лихорадочно набрасываю сии поспешные строки, начинает светать, колокольный звон призывает христиан во храм божий.

Ах, я во всем покаюсь на исповеди!

Может, хоть это ниспошлет мир моей истерзанной душе. Самое страстнее мое желание — застать Вас в костеле, дабы оба мы очистились от греха и приняли обет никогда больше не поддаваться диаволу, подстерегающему каждый шаг наш, дабы ввергнуть нас, верующих христиан, в пучину греха.