Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.

Когда приготовления закончились, Петра усадили в кресло, руки привязали к подлокотникам, туловище к спинке кресла. Нужна была неподвижность и чтобы он уже не мог командовать, поправлять. Глаза залепили пластырем. Голову и лицо смазали гусиным жиром, сверху надели бочонок, то есть опалубку, укрепили на подпорках. В ноздри вставили трубочки, чтобы мог дышать, и все сооружение залили жидким гипсом. На рискованной этой операции присутствовали денщики Петра. Смотрели в оба, чтобы чего не сотворили с государем. Стоило, например, зажать трубочки — и конец, государь мог задохнуться. Он был беспомощен, никакого сигнала не мог подать. Умышленно, не умышленно, потом поди разберись.

Молча ждали, пока гипс застынет. В трубках посапывало.

Рядом с Бартоломео Карло Растрелли стоял его сын Франческо Бартоломео, будущий великий архитектор новой столицы. Наконец гипс затвердел, отозвался стуком, понятным мастеру. Опалубку осторожно отодрали. Принялись раскалывать белую тумбу, в которой заключена была голова императора. Другого приема тогда не знали. И голову нельзя поранить, и гипс нельзя мелко искрошить. Расколоть надо на крупные куски.

Государь стойко терпел экзекуцию. Иначе это не назовешь. Скололи, собрали, отлепили от лица все кусочки, освободили царя. Он не бранился, не жаловался, поблагодарил мастера, велел принести зеркало, рассмеялся на неузнаваемое голое свое обличье, на головку, неожиданно маленькую без волнистой шевелюры.

Маска получилась отличная. Правильнее сказать — то была не маска, а полностью вся голова Петра. Круглая, лобастая, щеки одутловатые, губы сжаты, хоть и сидел терпеливо, но выражение силы, величественной, грозной, исходило от гипсового, мертвенно-белого лица. Растрелли отлил две головы — одну отправили в Ватикан, вторую, после того как скульптор попользуется, Петр распорядился поместить в Кунсткамеру.

Прижизненная маска помогла Растрелли в работе над памятником Петру.

Ученики подарили Молочкову копию этой головы. Он поставил ее в своем кабинетике. По его словам, лишенная красок гипсово-белая голова была полна жизни. В выпученных гипсовых бельмах иногда мелькало что-то, адресованное ему, учителю.

Неуловимая мягкость живого лица беспокоила, Молочкову вспоминалось чье-то выражение: самая интересная поверхность на земле — это человеческое лицо.

В Кунсткамере голова Петра оказалась рядом с заспиртованной головой Виллима Монса. Палач отрубил ее, насадил на кол, она простояла под дождями и ветрами, поблекла и в спирту осталась сморщенной, бесцветной.

В Кунсткамере редко кто признавал Петра в гипсовой голове. Думали, какой-нибудь из древних, великих.

После смерти Петра граф Растрелли все же сделал с покойного восковую фигуру. Она сидит в креслах в Эрмитаже. Там Петр одет в богатое платье, расшитое серебром. Костюм изготовлен был по случаю коронации Екатерины. Пунцовые чулки, на них серебряные стрелки. Серебряные пряжки на башмаках. Надевал Петр пышный этот наряд лишь однажды, в день коронации супруги.

Историю «восковой персоны» описал Юрий Тынянов в своей повести, которая так и называется. Молочков всячески рекомендовал ее, для наслаждения русским языком Петровской эпохи.

Глава тридцатая СТАРАЙТЕСЬ, ПЕТР АЛЕКСЕЕВ!

…Была в нем необъяснимая тяга к простецкому обиходу, пышность отягощала его, как отягощает она настоящих ученых, творцов.

К своей коронации Екатерина вышила для супруга кафтан серебром. Когда государь надел его, она восхитилась, так шло ему шитье серебром по голубому сукну. «Ах, батюшка, как он к тебе пристал, как бы я хотела видеть тебя всегда так одетого!»

На это Петр ей ответил: «Безрассудно! Государь должен отличаться от подданных не щегольством и пышностью, а тем более роскошью. К тому же такое убранство только стесняет меня». Действительно, одевался он в одежду незаметную, один и тот же серый кафтан, те же башмаки. Спал на скромном ложе, ел скромно. Драгоценностей не любил. Один иностранец привез в Россию большой алмаз. Думал, что царь, любитель редкостей, купит драгоценный камень. Петр повертел в руках бриллиант, полюбовался его блеском, но купить отказался: «Было бы непростительно потратить огромную сумму на бесполезную вещь, годную только для украшения». Позже он объяснил свое решение подробнее: «Безумие оценивать столь дорого эти блестящие безделушки. А суетность, спутница безумия, возбуждает желание украшать себя. Если б нашелся алмаз величиной с мельничный жернов, то, невзирая на тяжесть, уверен, повесили бы себе на шею». Не то чтобы он красовался этим перед подданными. Когда во Франции ему хотели показать бриллианты французской короны, он не стал их смотреть. Неинтересно ему было. Ничему так не удивлялись, как этому. Для людей того времени такое равнодушие, безразличие к драгоценностям казалось глупым, особенно у государя.

Петр был не только скромен в одежде, но и нетерпим к мужскому фатовству. Увидит молодого щеголя, да если еще тот едет в богатом экипаже, немедленно остановит, спросит — кто таков, какой имеет доход? Найдет, что доходы не по роскоши, — выбранит за мотовство, а то и накажет, пошлет щеголя послужить матросом месяца на два.

Один из молодых людей, посланный учиться во Францию, вернулся оттуда типичным пижоном. Как тогда называли — петиметром. Разгуливал по городу, красуясь своим модным камзолом с кружевной отделкой, весь напомаженный, напудренный, в белых шелковых чулках, в лакированных туфлях. Увидел его Петр, остановил свою одноколку, на которой ехал в Адмиралтейство на работы, сошел, взял под руку молодого франта, стал расспрашивать про учение во Франции. Ведет он его по правую руку, там, где катится одноколка, брызгая грязью. Петру-то ничего, Петр в потрепанном своем серого сукна кафтане, шерстяных грубых чулках, в чиненых башмаках с железными пряжками, а у расфуфыры это нарядное платье, чулки, кружева — все чернеет от грязи, а Петр не отпускает его.

— Грубо и некрасиво, — определил профессор. — Тоже мне занятие для руководителя страны. Мелочился ваш любимец.

— Как считать, — задумчиво сказал Гераскин. — Факт мелкий, однако стал известен. Сохранился.

— И между прочим, даже на моих учеников производил впечатление. Один мальчик нарисовал, и неплохо, как идет царь, а рядом роскошно одетый паренек, так сказать, контраст пышности и скромности. Современников это тоже восхищало. Следующий раз на Европу произведет то же сильное впечатление серый походный сюртук Наполеона.

Профессор же не преминул напомнить защитный френч Сталина и такой же Мао Цзэдуна.

…Путешествуя по Европе, Петр насмотрелся на придворную жизнь больших и малых государей. Хотели они того или нет, штат придворных занят был их возвеличиванием. Для этого требовалось великое множество людей и средств. Пышные охоты, балы, выезды, наряды, дворцы — они опустошали казну. С этим не считались.

Образцом для всех европейских дворов был культ «короля-солнца» Людовика XIV. Обставлен он был множеством церемоний. С утра, начиная от королевского пробуждения, раззолоченная, напудренная знать священнодействовала вокруг августейшей особы, вплоть до отхода его ко сну. Придворные в приемной ждут, когда двери спальни распахнутся. Король проснулся. Сперва впускают принцев и принцесс, за ними входят врачи: лейб-медик, лейб-хирург. Потом начинается Большой выход — камергер, гардеробщик, герцоги, камер-юнкеры, парикмахеры…

Кто-то из них допущен умывать — король протягивает руку над золоченым блюдом, ему поливают винный спирт. Он читает молитву, встает, камергеру доверено облачить его в халат. Король идет к креслу. В зал входят придворные, чтобы нарядить его. Снимают ночную рубаху, приносят свежую сорочку, чулки, туфли. На каждый предмет положен свой чин — полный список придворных, обслуживающих государя, занимал семьсот страниц! Прием лекарств, прием пищи, сиденье на горшке, то есть на стульчаке, — все было обставлено церемониями, совершалось публично. Людовик XIV себя боготворил и поддерживал эту религию в обществе. Он был, по выражению русского историка, творцом собственного культа и своим первым поклонником: «Нация во Франции, — наставлял он наследника, — не составляет самостоятельного тела, она (т. е. Франция) целиком заключается в особе короля».

Будучи на лечебных источниках неподалеку от Карлсбада, Петр получил приглашение от местной княжеской семьи. Хозяева привезли его в свой замок, где ждал обильный обед. Продолжался он долго, так что государь истомился. После обеда его повели осматривать замок. Государь с любопытством его обошел. Хозяева спросили, как ему понравились их владения. Здание великолепно, сказал государь, но есть один недостаток.

— Какой? — тотчас забеспокоился князь.

— Слишком велика кухня, — ответил Петр.