Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.

Подражать ни французскому монарху, ни немецким курфюрстам Петр не собирался. Его упрекают в насаждении западных порядков, он же на самом деле бросил вызов европейским дворам, отвергая культовые церемониалы, всеудушающие обычаи монархической Европы. Одновременно он разрушал и традиции русского царского двора.

— Зачем?

— Затем, чтобы сберечь казну. Деньги нужны были на дело. Прежние обычаи связывали его по рукам и ногам. То, что он стриг бороды у бояр, это ерунда, молодежь, кстати, приветствовала новый европейский облик. И одежду. Серьезней была революция в придворной жизни. Возьмите штатные расписания царского двора. Чего стоила огромная охота — псари, доезжачие, егеря — он их всех ликвидировал. Не с Европы брал пример, сам делал — сократил ключников, стремянных, стольников — такое сокращение штатов произвел, какого после него уже не бывало. Тысячу с лишним бездельников заменил несколькими денщиками и слугами. Имелось три тысячи лошадей для выездов. Да плюс четыре тысячи рабочих лошадей. Все это он сократил до минимума. В его обслуге остались один камердинер и шесть денщиков. По двое у него дежурили. Денщики были и за адъютантов, и за курьеров, и за секретарей. Он их держал за гайдуков и тех, кто на запятках ездит, да еще подушками служили. Когда в дороге сон сморит, он голову клал денщику на живот, чтобы лежать спокойнее. Людей он ценил по работе. И себя также по работе.

— То есть? Он царь, — сказал профессор. — Цени не цени, все царем останется.

— А он себе установил служебные звания. Армейские и морские.

— И что с того?

— Однажды на флоте освободилось вице-адмиральское место. Петр подал на конкурс. Были тогда уже конкурсы. Он в то время имел чин контр-адмирала. Дослужился. В сущности, он прошел одну за другой почти все должности на флоте. И теперь, по всем правилам, подал свои документы. Как и другие претенденты. Начинал чуть ли не юнгой у капитана Муса, да так ретиво, что страшно перепугал того. Этот Мус никак не мог принять всерьез, что царь действительно будет служить юнгой, и шутки ради приказал ему сделать узел на верхушке мачты. Петр, не раздумывая, бросился исполнять приказание. Дул сильный ветер. Капитан закричал, чтобы Петр немедленно спускался. Петр сделал узел, спустился и успокоил капитана. Иностранцы не могли понять, что царь способен служить матросом или, например, бомбардиром, причем по всем правилам. Все исполнялось всерьез, без поблажек. Петр описал в своем прошении все свои заслуги — участие в морских походах, сражения, написание военно-морских регламентов, кораблестроительные дела. Заслуг, кстати, набралось немало, он вполне смел рассчитывать на вакантное место вице-адмирала. Имел на то все основания.

Как происходило обсуждение в Адмиралтейств-коллегии, неизвестно, решение было — отдать вакантное место другому претенденту, контр-адмиралу, который дольше Петра служил на флоте. Что касается контр-адмирала Петра Алексеева, он получил учтиво-утешительный ответ: оказанные услуги флоту коллегия признает и уверена, что Петр Алексеев и впредь будет стараться и сможет надеяться на повышение при первом удобном случае.

Итоги конкурса нас развеселили. Прежде всего спросили, что Петр сделал с этой коллегией. Не может быть, чтобы так просто проглотил и утерся. Конечно, все понимали, что именно в этом соль истории, а все равно спрашивали, не могли удержаться, и более всех изумлялся Антон Осипович.

— Так и огласили — отказать? Не согласовав? Как же Петр не разогнал их. Как они посмели? Ничего себе… Ведь это удар по престижу. Царю отказали!

— Не царю, а контр-адмиралу, — поправил Молочков.

По словам профессора, у них в институте представить невозможно, чтобы ученый совет отказал ректору. Когда однажды Челюкин сцепился с ректором, так тот прямо предупредил: будешь упрямиться — не пройдешь по конкурсу.

Антон Осипович хохотнул.

— Видите, Елизар Дмитриевич, лучше иметь дело с императором, чем с вашим ректором.

— А как все же Петр реагировал? — спросил профессор.

— Отчасти был доволен, — сказал учитель. — Поскольку сказал: «Господа члены комиссии правильно судили и правильно поступили. Если бы они из ласкательства предпочли бы меня, то не остались бы без наказания».

— Все же со стороны Петра это, извиняюсь, несерьезно, — настаивал Антон Осипович.

Учитель помедлил, потом сказал:

— Многие считают, что бок о бок с его делами всегда шла игра. Где она кончалась, сказать трудно. Например, его детские потешные полки вдруг оказались серьезной воинской силой.

— Но зачем во взрослости в игры играть?

— Думаю, смысл был, — не сразу ответил Молочков. — Мы можем только гадать.

В тот раз больше от него ничего не добились. Он вдруг прекращал разговор, как будто уходил от нас. Во всем остальном был он человек стеснительный, деликатный. Но в этом был завидно свободен, умолкал и выключался.

Гераскин принялся расспрашивать профессора, уступил ли он своему ректору.

— Еще бы, — сказал профессор с некоторым удовольствием. — Ему никто не осмелится перечить. Меня бы завалили, как пить дать.

— Вот это и сказывается на сердце.

— Что именно?

— Терзания совести. Поскольку вы пошли против нее.

— Извините, Евгений Иванович, если бы я пошел против ректора, то от неприятностей давно бы загнулся. С совестью кое-как можно договориться, она все же моя.

С молодых лет распорядок профессорского быта учитывал все требования медицины и новейшие воззрения. Профессор делал зарядку, ходил в бассейн, ходил пешком, не пил, не курил, ограничивал себя в еде, ложился рано, вставал рано, в семье любовь и покой. Работу сочетал с активным отдыхом. Наследственность здоровая. Предки хотя и были интеллигенты, что, как известно, не способствует, тем не менее жили более семидесяти лет. Половая жизнь профессора, по мнению Гераскина, пострадавшего на этом деле, вряд ли могла называться жизнью. Неприятности на работе не выходили за пределы общей нормы. Да и переносил их Елизар Дмитриевич с юмором. Не перегружал себя и в общем и целом преуспевал, ездил за границу, печатался, имел независимость, ибо ценился как специалист по болезням леса. И вдруг, на гладком ходу, без повода и причины — бац! Почему? за что? Как у какого-нибудь гуляки, неврастеника, неудачника. Почему именно его настиг этот произвол, заложенный в каких-то биологических недрах? Для чего же были все старания? Прихоть слепого рока выводила его из себя. Он вскакивал, забывая о предписаниях, ругался бессильно и неумело.

— А в чем, собственно, дело? О чем шум? — недоумевал Гераскин. — Инфаркт — болезнь профессорская. Вам положено. Она от вашего брата перекинулась на рабочий класс. Это мне — водителю-шоферюге — она не к лицу.

Разговор насчет совести продолжался. Учитель интересовался, чем же профессор успокоил ее.

— Очень просто, — сказал профессор. — Я на ученом совете поддержал ректора. И объяснил мотивы своего голосования. Так, мол, и так, поскольку ректор предупредил меня, что иначе я не пройду конкурса, то теперь я по всем вопросам, что бы он ни предлагал, буду его поддерживать, даже в этом деле, где я не согласен с ним, я все равно голосую за его мнение. Представляете?

На это учитель торжествующе сообщил, что с Петром можно было спорить, кое-кто осмеливался.

Когда начались работы по рытью большого Ладожского канала, выявилась нехватка людей. На заседании Сената решено было обязать владельцев деревень Новгородчины, Петербургской губернии послать своих крестьян. Обсудили, постановили и дали царю на подпись.

В тот день князя Долгорукова в Сенате не было, явился он на следующее утро, поинтересовался про вчерашнее заседание. Ему подали протокол, подписанный всеми сенаторами, ему тоже следовало расписаться. Прочитав, князь принялся убеждать всех, что решение принято неправильное, нельзя разорять ближние деревни, и без того истощенные частыми поборами на строительство Петербурга.

Его предупредили — обсуждать бесполезно, указ уже подписан государем, так что ничего переменить нельзя.

— Как так нельзя, мы тут для чего сидим! — воскликнул князь.

Ему говорят, что если не хочет, пусть не ставит своей подписи, это ничего изменить не может, это, мол, формальность, напрасно он горячится. Насмешки распалили его так, что он схватил указ и разорвал подписанную царем бумагу.

Сенаторы обомлели. Никто подобного не ожидал. Разорвать царскую подпись, — да знает ли он, что наделал, какое ему наказание будет.

— Знаю, — отвечал Долгоруков. — Буду ответ держать, мне дело важнее страха. Надо государя убедить.

Появился Петр в Сенате, ему немедленно доложили про выходку князя. Разумеется с преувеличениями, князя недолюбливали, прежде всего за то, что царь был к нему расположен, еще за то, что князь выставлял себя правдолюбцем, ни с кем не считался. Сенаторы не могли упустить случая подвести Долгорукова под царский гнев.

Генерал-прокурор с трепетом подал Петру разорванный указ. Петр пришел в ярость, громовым голосом обратился к князю, как он смел сотворить такое преступление против высшей власти? Что заставило его?