Вечернее утро

В дверях неожиданно появилась Стирма со свечой, огонек которой она прикрывала ладонью в эластичной варежке телесного цвета. Сквозь варежку просвечивали жилки. На ней был вязаный халатик.

– Лева, с кем ты тут шпрехаешь?
– спросила она, застегиваясь.

– Это тебе приснилось. Я хотел бы умыться.

Стирма поставила на стол самодельную бесформенную свечу.

– Что у тебя с электричеством?
– Лев Александрович порыскал глазами по потолку в поисках лампочки - не было.

– Ты почему бросил меня?
– обиженно спросила она, пропустив мимо ушей вопрос про электричество.

– С тобой невыносимо жарко.

Он поискал краны с горячей и холодной водой. Их не было вовсе, а концы труб ничем не заткнуты. Зато в углу висел рукомойник, то есть, обрубок бамбука с водой внутри. Лев Александрович скинул пиджак, остался голым с волосатой грудью.

– Что это такое?
– спросила она, розовой ластой потрогав браслет его часов. Он машинально взглянул на циферблат, затем уставился на ее прическу. Это была хорошо ухоженная шерсть.

– Идут, как ни странно, - растерянно пробормотал он.

– Идут? Критиковать?!
– Стирма испуганно прилипла к зеленому окну, укоризненно спросила: - Мон шер, кто идет?

– Я про часы. Идут, говорю.

– Куда идут?
– весело спросила она, нежно погладив его по руке, будто лизнула ладонью, похожей на язык. Он невольно отдернул руку.

– Да не "куда", а все туда же - в вечность. Неужели вы все такие недоразвитые?

– Почему недоразвитые? Ты сам какой-то дроллиг.

– Я-то не чудак. Вот один мой знакомый чудак впервые увидел верблюда и воскликнул: "Не может быть"!

– Верблюда? А что это такое?

– Долго объяснять. Дай мне зеркало и ножницы. Она принесла осколок черного стекла вместо зеркала и громадные кованые ножницы, надо полагать, сворованные у садовника.

– Мне бороду стричь!
– Лев Александрович отшвырнул ножницы

– Ке барба со мной?
– спросила она по-русско-испански. В ее вопросе было много недоумения.

– Не "ке барба", а бороду. Не "скучно", а стричь, понимать надо!

– Зачем зеркало? Сними да стриги.

Стирма без тени смущения дернула его за бороду, и Лев Александрович чуть не взвыл от боли.

– Опять!
– разозлился он.
– Давай без рук!

Стирма надулась.

Пока он умывался, а затем искал полотенце и, не найдя, вытерся носовым платком, она разогрела завтрак. Вернувшись, он повесил мокрый платок на трубу газопровода, накинул пиджак, присел к столу. Дымилось мясо, отдельно - салат в фаянсовой тарелке. Вместо хлеба подала пару яиц. Во всяком случае, он так сначала подумал. Но это оказались типичные зерна с бороздками от вершинки к вершинке.

– Что это за штука?
– спросил он, рассматривая мокрое зерно.

– Пшеницу не видел?
– развеселилась Стирма.

– Это - пшеница?

– Конечно.

– Можно подумать, что она растет на деревьях!

– Конечно. Я ведь нашла тебя в пшенице.

– Во, номера! А мне мама шпрехала, будто нашла меня в капусте. Я начинаю подозревать, что родился вторично. Неужели это была пшеница, а не бамбуковая роща?

И вилка, и нож оказались коваными. Он попробовал разрезать зерно. Моченое, оно резалось, как сыр. Стали есть. Мясо оказалось густым горячим студнем, терпким, горьковато-соленым. Она ела, а он смотрел ей в рот, любуясь зубами, не зубами даже, а пластинами, сверху и снизу, обе полукруглые... Это даже красиво...

– Почему ты живешь в этой первобытной халупе?

– По указанию Великого Босса нас изолировали.

– Кого - вас?

– Всех, кто здесь.

– А почему босс указал изолировать тебя?

– Я родила урода, - созналась Стирма, помявшись.

– Ну и что?
– спросил он как можно равнодушнее.
– Какого урода? Любая женщина может родить урода. Как выглядел твой ребенок? Я сильно подозреваю, что вы не знаете, где право, а где лево, и вообразили, что правая ручка должна быть слева.

– У него ручек не было совсем, а ножки выросли там, где уши, и трудно было понять, кто это - мальчик или девочка...

– И что? Все женщины этой резервации родили уродов?

– Да.

Она уронила вилку, но поднимать ее не стала, а ушла в другую комнату, и Лев Александрович услыхал всхлипывание. Ему тоже расхотелось есть. Надо было пойти к ней, утешить, извиниться, а может, и приласкать... Да, но эта постель...

– Стирма!
– крикнул он.
– А кто был твой муж?

– Я жила в гареме!
– зарыдала она. Лев Александрович терпеть не мог женских слез, а потому окончательно растерялся. И тут в дверь заколотили, надо полагать, ногами, и ворвалась толпа джинсовых подростков, и Лев Александрович мгновенно почувствовал себя стиснутым, словно в автобусе в час пик.

– Вы на следующей выходите?
– осведомился Лев Александрович

Мальчишки молча выдавили его на улицу. Было уже светлым светло, и Лев Александрович немного оторопел, увидев плешивого гуманоида, теперь уже в роскошном парике.

– Это он!
– закричал лодочник, тыча пальцем в сторону Льва Александровича.

Четверо юнцов подтолкнули пленника к карете, запряженной двумя велосипедистами, которых в странах третьего мира называют рикшами, засунули его в распахнутую дверь, усадили на деревянную скамью, и повозка тронулась.

– Ребята, - сказал он, стиснутый с боков двумя хунвейбинами, - у вас это называется критикой? А по-моему, это типичное насилие над личностью.

И тот и другой выразительно пошевелили обнаженными саблями. Одеты они были одинаково - в серые свитера и штаны, сплетенные из веревок. В катафалке было не повернуться, ни одного окна, свет пробивался лишь сквозь щели в неструганых досках, бросало из стороны в сторону, наверное, ехали по ухабам. Когда попадалась ровная дорога, было слышно, как пыхтят рикши и скрипят колеса.

– Ребята, вы, случайно, не инквизиторы? А то ведь я большой грешник, нам с вами будет о чем потолковать.

– Пошпрехай у меня!
– жиденьким тенорком пригрозил хунвейбин справа.

– Но я хочу знать, куда вы меня везете.

– К Боссу!
– свирепо сказал хунвейбин слева.

– Наконец-то!
– радостно воскликнул Лев Александрович.
– А то все босс да босс. Сейчас я его ка-ак раскритикую!

– Увы, - добавил Внутренний Голос.
– Мы с тобой страсть как любим жариться на сковороде.