Вечерник
Шрифт:
Вчера, когда, кажется, что уже небо остановилось над головой, когда ветер застыл наподобие распятия, когда страницы любви унесены ветром, вот только тогда у нас получается сохранить привязанность, а признательность выразить всем, кто нас любит и хранит.
Подожди, не уходи! Кричу я в гору! В ответ только стон. И уже нет ничего, чтобы мне показалось странным или кислым. Когда под ногами небо, а лето уже кануло в короткую подворотню, когда свет в окно бьет стрелой, а сила выражена улыбкой, а взгляд высказан семенем, выпавшим из клюва птицы, а дом твой встал на обочине дороги, только тогда я поворачиваю голову и вижу, что солью покрыты поля, в которые ты вошел.
Чувствуешь, как бьется твое сердце, знаешь, как сладко поют твои губы, видишь, как спело поднимается твой живот. Нет, не останавливайся, не кланяйся, но умри раз и навсегда, пройди дорогой назад, нагнись и соверши, встань и упади, предай и прости. Нет нам прощения, нет нам дома, нет нам любви, нет уже ничего, чтобы не казалось таким добрым и таким пошлым. Кажется, я просыпаюсь, кажется, у меня горят глаза и,
Детство свернулось улиткой в доме, который тебя ждет, в доме, который ты основал, когда не знал ничего. Детство у тебя вызывает ощущение жизни, которую ты никогда не поймешь, которую ты никогда не простишь. И даже уже ничего не страшно. И нет ничего, чтобы меня не успокоило. Остановись, наберись мужества, стань трусливым и терпеливым, возьми грех на свою душу, прокляни себя и укройся с головой попоной греха. Кроме тебя нет никого в этом мире, нет ничего в этом мире, нет и тебя. Нет и меня. Ах, как мне хорошо, когда я встаю утром рано, как мне тепло от своих соплей, которые текут из глаз вместо слез. Шутка – это ты, которая повернулась ко мне лицом. Зверь – это железо, которое нужно перековать, которое надо уничтожить, потому что оно крепче горла, которое надо покорить так же, как если бы это был город, в который пришла орда.
Все, я заканчиваю поток из сна. Я прекращаю падать туда и тогда, когда нет больше смысла в том, чтобы гореть или горевать.
Холодно будет всем, кто тебя не поймет, холодно будет тем, кто себя не любит, холодно будет тем, кто не умеет грешить. Слышишь – это поет свирель, чувствуешь, это не поет свирель. Так было, так будет. Я поднимаю руки, чтобы тебя обнять, а руки падают и шорох шагов за спиной обнаруживает присутствие просьбы. А коридор уже не кажется длинным, а поле уже не кажется зеленым. Ты понял тебя. Я забыл любовь, в которую поверил. Ты будешь один, но никто нас не пустит вперед.
А ты сделай усилие, встань, обернись, почувствуй. Увидишь, у тебя получится.
1994
Когда небо заходило за землю, а свобода казалось такой желанной, что уже ноги не чувствовали головы, а руки уже воспарили за горизонт, тогда нам представилась возможность, которая была равна вселенной. И тогда уже ничто нас не сдерживало, только казалось, что плоскость сна раздвоилась на то, что было потом и то, что настанет. Если только посмотреть так, чтобы степень равенства не казалась постоянной, а сущность сна растворилась в сомнениях и сновидениях, тогда уже ничто нас не сдерживает, кроме вчера и сегодня. Просто нам кажется, что вранье усиливается враньем, а степень зла только степенью правды. Ничто не сильнее, но и сила уже не кажется сильнее слабости. Вчера я потерял силу, но сегодня сила вернулась, чтобы спасти то, что еще можно спасти, чтобы привлечь то, что еще можно понять. Таким я запомню себя, таким, которым я не помню тебя. Лучше меня нет ничего на свете, хуже, чем ты, есть только я. Традиция правды – это когда радостно мне, это когда страдают те, кто не должен страдать, те, кто не умеет страдать. Хочется обрести такое состояние, в котором не нужно страдать от осознания собственной любви к самому себе, от страха перед собственной светлостью, перед собственной тенью, перед собственной жадностью, перед собственной храбростью. И ничто мне уже не поможет. Последняя надежда умерла. Уже только лебедь склонила свою безмозглую голову, и камыши заволновались на берегу. И хочется обнять этот воздух и хочется обрести новую свободу, в которой нуждается душа, ждущая расцвета. Нет ничего, чтобы нас волновало, но есть все, чтобы волнение перетекло в силу чувств.
Не хочу ничего сюжетного, не люблю ничего логичного и последовательного. Лучше умереть, чем говорить правду, лучше пострадать, чем заговорить на чужом языке. Как же так? Спросите вы. И будете совершенно правы. Ибо листая страницы написанной вчера книги, вы обретаете спокойствие, которого нет у правдолюбца.
У меня нет художественного таланта. Я не могу написать рассказ, роман, или любое иное связное и организованное произведение. Я могу только чувствовать и могу пытаться свои чувства передавать от человека к человеку. Слава богу! Спасибо на том. Тонкая характеристика трагедии – это тонкая характеристика человека, это и редкая характеристика взгляда.
«Владислав Дорофеев» – это моя подпись, которая уже не кажется случайной, ибо нет ничего хуже случая, который не кажется больше случая, ибо это уже не случай, а горе беды, которая только вблизи понятна, а вообще-то она сильна и благообразна, но и ничтожна и глупа, как и всякая попытка добиться качества через количество. Нет ничего грандиознее, нежели качество через скачок, через критерий взрыва. Взрыв – это когда уже все сломано и сломлено, когда уже ничто не радует кроме работы на ожидание, но есть последнее усилие, ради которого мы живем. И вот настал миг, и новая процедура качества воцарилась в душе, которой нет названия и нет ей сравнения.
Подними взгляд – ты увидишь свое счастье, к которому дорога лежит только через счастье.
1994
Сад