Вечерний свет

— Что — если? — напомнил Евлампьев.

— Да вот просто — «если»! — с какой-то горячностью, взмахнув руками, сказала она. — Ну, я не знаю… как бы там и что бы там ни было, но если вдруг близкий человек оказывается в таком положении… ведь ему же трудно одному, не под силу нести такое… она должна знать, обязательно… чтобы вместе, чтобы легче… ну, гы понимаешь или нет?

???

«Городская картинная галерея» было написано золотыми буквами на блескучей черной доске. С другой стороны двери висела еще одна доска, поменьше: «Часы работы…»

Евлампьев взялся было за долгую, в добрые полметра, по-костяному отполированную деревянную ручку в фасонных чугунных держателях и отпустил ее, сошел с крыльца наладить дыхание.

Он сопротивлялся, не хотел идти, но Маша настояла. «Да ну ведь без смысла, без смысла же!» — отказываясь, приговаривал он, но никакие его доводы на Машу не действовали. «Обязательно должна знать, обязательно!» — говорила она заведенно одно и то же.

Найти Людмилу оказалось довольно просто. Маша позвонила в справочное и попросила телефон экскурсионного бюро, потом — красведческого музея, потом — музея жизни и деятельности революционера, чьим именем был назван город, даже индексы их номеров не совпадали с тем, что назвала тогда под аркой Людмила. Телефон картинной галереи совпал с данным ею телефоном цифра в цифру.

Возле крыльца, немного лишь не касаясь его отполированной гранитной стенки мощным корявым стволом, из оставленного в асфальте крошечного полукружья утоптанной серой земли росла липа. Шелестящая, трепещущая ее крона высоко возносилась в небо, далеко внизу оставляя чугунную бахрому загородки на крыше двухэтажного старинного особняка галереи, и Евлампьева, когда он глянул вверх, в эту просквоженную солнцем яркого летнего дня крону, словно пронзило: душа его вспомнила, как вот точно так же стоял у этого крыльца и закидывал голову вверх, пытаясь достичь взглядом верхушки дерева, — и тому уже чуть ли не двадцать лет, Ермолай то ли в четвертом, то ли в пятом классе, и они с ним в воскресенье, пока Маша занимается кухней, собрались наконец посетить галерею. Только стояла зима, и снег морозно и хрустко скрипел под ногами, н ветви липы были спеленаты ажурной щетнной куржака… И долгую эту, полумстровую, ручку вспомнила в следующий миг душа, — она была точно такою же безвозрастной, отшлифованно-костяной. Такою вот и осталась, а он состарился.

И был с Ермолаем тогда, из-за него пришел и сейчас…

Дверь, позванивая натянувшейся пружиной, раскрылась, и на крыльцо, щурясь после внутренних сумерек, вышли, с хозяйственными сумками в руках, две женщины. По-домашнему хозяйский, уверенный вид нх ясно показывал, что они здесь не посетительницы.

Они спустились на тротуар, пошли было, и одна вдруг остановилась, повернулась к Евлампьеву:

— Вы в галерею, гражданин?

— Да-да,— торопливо ответил Евлампьев. — А что?

— Так закрыта галерея, — сказала женщина. — Ремонт у нас. Через месяц приходите.

— А-а…— Евлампьев растерялся от неожиданности, вовсе он не был готов к подобному. — А-а… в-вот… вот мне Людмила нужна, экскурсовод… вы мне не подскажете, она сейчас есть? Могу я ее увидеть?

— Это какая Людмила? — обращаясь к самой себе, проговорила та, что до сих пор молчала. — Людмила Петровна? Или Разгонова?

— Ну, Людмила, она экскурсовод, — вконец теряясь, промямлил Евлампьев. — А Людмиле Петровне сколько? — сообразил он спросить о возрасте.

— Пятьдесят.

— А, ну, значит, не она.

— А, ну, значит, Разгонова, — в тон ему отозвалась вторая. — Она есть сейчас, она в запасниках сейчас работает. В запасники вам нельзя, вы в комнату директора пройдите, вам ее вызовут.

Они ушли, Евлампьев непроизвольно дотронулся до липы, погладил ее шершавый, нагретый солнцем теплый ствол, вновь посмотрел на плывущую в небе недоступную, светящуюся её вершину и поднялся на крыльцо,

Внутри пахло мокрой известкой, олифой, скипидаром и еще чем-то, чем пахнет всегда при ремонтах, полы в залах были застелены длинными полосами хрусткой желтой бумаги, заляпанной известью, картины со стен сняты, повсюду стояли ведра с кистями, лежали мешки с цементом, валялись обрезки досок. В одном из залов белили пульверизатором, ритмично работая ручкой насоса. потолок, в воздухе плавала мельчайшая нзвестковая взассь, и Евлампьсв, проходя через зал. чувствовал, как эта взвесь, остро и холодно покалывая, оседает на лице.

Комната директора оказалась не комнатой, а небольшим зальцем. не меньше некоторых тех, которыми проходил Евлампьев, только она была вся заставлена столами, а на столах, прислоненные к сгене, стояли, одна подле другой, картины в рамах, стояли посередине, как остовы каких-то доисторических чудовищ, два громадных мольберта, тоже с картинами на них, и откуда-то из-за всех этих баррикад доносились женский и мужской голоса.

Евлампьев неуверенно, осторожным, каким-то даже боязливым непонятно отчего шагом двинулся по узкому коридору между двумя рядами столов, завернул, следуя сго изгибу, прошел мимо мольбертов и увидел: в дальнем углу комнаты на креслах и твердом таком диванчике-скамейке, что стоят обычно в залах для отдыха, сидят бородатый мужчина со свешенным на колени животом, две женщины, курят все, стряхивая пепел в остроконечный кулечек из куска газеты, что держит мужчина, и одна из этих женщин — Людмила.

— Вам что. товарищ? — спросил мужчина, оттопырнвая нижнюю губу и выдувая к потолку дым.

— Мне вас, Людмила, — сказал Евлампьев, глядя на нсе, и запоздало поклонился:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — не сразу, вперебив ответили мужчина с другой женщиной, а Людмила. напрягая зрение, подалась вперед, — Евлампьев стоял спиной к свету, и, наверно, лицо его было плохо видно.

— О бо-же! — сказала она затем, не отвечая на приветствие, и откачнулась назад, к спинке кресла. на узнала его. — О боже! Ведь так и знала!.. Затуши, — подала она сигарету мужчине, поднялась и поила к Евлампьеву. — Пойдемте,сказала она, проходя мимо, и на миг он попал в облако нежного, тонкого запаха, что она несла с собой,— запаха, хотя Евлампьев и не очень-то разбирался, но это стало ясно по его тонкости, каких-то дорогих и редких духов.

Она была в туго обтягивавших ее на бедрах, как теперь Евлампьев знал через Ермолая, настоящих «фирменных», красивого белесо-синего цвета джинсах, в походке ее не осталось девичьей легкости, походка сс была по-женски тяжела, бедра ходили на каждый шаг вслед ноге, и оттого, что тесно обтягивались материей, повторявшей все их формы, было неловко, стыдно было глядеть на нее — казалось, что она не просто идет, а каждым шагом демонстрирует себя, показывает, какая она есть женщина.

Они вышли из комнаты директора; Людмила, не оглядываясь, миновала узенький коридорчик, соединявший комнату с остальной галереей, вошла в зал, ушла подальше от двери, почти к самым окнам, и, остановившись, повернулась.

— Ну? — спросила она сухо, в упор глядя на Евлампьева. — И чем же обязана?

Евлампьев не знал, как начать. Было ощущение, что она каждую минуту может, не произнеся даже «До свидания», как не произнесла «Здравствуйте», уйти, и не успеешь сказать ей ни слова, а оттого нужно начать с самого главного, с основного… Но что основное, что главное?

— А мне сообщили, что вы в запасниках, — сказал он, совсем уж не то, что следовало.

— Нет, ну ведь так и знала же! — проговорила она вместо ответа, все так же в упор глядя ему в лицо и в то же время вовсе его будто и не видя, будто сквозь него. — Телефончик на всякий случай… если вдруг что!.. Быстро понадобился!

— Видите ли, Людмила…— с какою-то неожиданной для самого себя суетливостью, дрожащим, дергающимся каким-то голосом выговорил Евлампьев. — Видите ли… это как раз тот случай… нет, в самом деле тот случай… только он не в отношении нас, а в отношении вас с Ромой… вы, наверное, и сами не догадываетесь, но вот нменно потому, что не догадываетесь…

— Да, очень интересно: в отношении нас случай, — с холодностью вставила Людмила. — Действительно, не догадываюсь. Ни сном ни духом.

«Ах же ты!..— судорожно крутилось в голове у Евлампьева. Как же сказать обо всем этом, как же сказать?..»