Вечерний свет

Приехавшая процессия, возглавляемая могильщиком, заворачивала с дороги на тропку между могилами, гроб несли по-прежнему на плечах и так его и не открыли.

Все в автобусе, повернув головы, смотрели вслед процессии, не смотрели только жена и старшая дочь с сыном. Младшая смотрела, и на сонном пухлом лице ее с приоткрытым ртом было любопытство.

Шофер сомкнул створки дверей, включил мотор, дал ему немного поработать и стал разворачиваться. Промелькнула в окне хлопчатниковская «Волга», тоже разворачивавшаяся, но, когда наконец вырулили на прямую, ее уже не было рядом, срываемое ее колесами облачко пыли вилось далеко впереди и скоро исчезло за буйной кладбищенской зеленью.

Автобус приехал обратно к дому Матусевича. Сын заранее пробрался к двери и, когда автобус остановился, громко пригласил вссх подняться в квартиру, помянуть отца за столом.

— Что, Емельян, пойдем посидим? — сказал Вильников, останавливая Евлампьева, когда он сошел вниз. — Надо помянуть. Все-таки товарищ наш.

— Оно так. Но с другой стороны…— У Евлампьева было неясное, смутное ощущение чего-то нехорошего, стыдного в том, как они придут в квартиру Матусевнча, будут сидеть, есть, говорить о всякой разности, старательно стараясь ие упоминать имени самого Матусевича, а его жена с дочерями будут подавать им, подносить, уносить — будто в благодарность за оказанную помощь.— С другой-то стороны, Петр, что за поминание… если б мы сами собрались, а то на готовое… нужны мы сейчас там, семье его? Только, по-моему, обременять их.

— Да ну все равно ж пойдут все. Такой уж обычай. Чего тут мудрствовать?

— Ну да, обычай… конечно. То-то и оно…

— То-то, то-то, — подхватил Вильников, похлопывая его по руке своей крепкой мохнатой лапой. — Нам с тобой, кстати, поговорить надо. На тему госпремин. Вот и поговорим.

— А что о ней говорить?

— Что, Емельян!.. О том и поговорить — о премии. Список-то какой будет, знаешь? И тогдашний директор завода туда войдет, и главинж, и Максименко, что только мешал нам, но зато мы в его отделе работали… Да из научного института человек пять. Много примажется. Пойдет потом по списку красный карандаш гулять, — надо наметить для рекомендаций Хлопчатникову, кого в первую очередь.

«Мертвому — мертвое, живым — живое, — конечно…подумалось Евлампьеву с облегчаюшей лушу горечью.И нельзя живых упрекать за это, так и должно…»

Вслух он не успел ничего ответить — подошел Канашев, протянул руку для пожатия, и Евлампьеву пришлось протянуть свою.

— Молодец, Емельян, — глубоким горестным и проникновенным голосом сказал Канашев. — Хорошо поработал, спасибо тебе. Сердечная тебе благодарность. И от семьи тоже.

И пока он говорил, Евлампьев понял: нет, после этой благодарности теперь точно не пойдет, не сможет заставить себя, теперь уж точно будет сидеть и чувствовать, что ему отдают долг за его хлопоты и он вот его как само собой разумеющееся принимает.

— Ладно, Александр, — сказал он,что об этом… Какая тут благодарность? Странно даже.

— Ну почему! — раскатисто проговорил Канашев.

— У Емельяна, Александр, свои взгляды, — сказал Вильников, беря их обоих за плечи и подталкивая в сторону подъездной двери.Причем такие, что надо их уважать.

— Всегда уважал!

— Вот что, Петр. Вот что, Александр.Евлампьеву было неловко от этого разговора о нем прямо при нем же. — Вы идите, я все-таки не пойду.

— Н-да? — с протяжностью спросил Вильников. — Ну смотри.

Подал ему руку, подержал руку Евлампьева в своей и отпустил.

— Смотри!..

— Всего доброго самого, Емельян Аристархович,назвал на прощание Евлампьева по имени-отчеству Канашев.— Не пропадай с концом. Объявляйся время от времени.

Они с Вильниковым скрылись в подъезде, и Евлампьев остался один. Никого из провожавших уже не было на улице, все ушли, и не было ни жены Матусевича, ни дочерей, ни сына. Только оркестранты, оставлявшие в автобусе свои инструменты, ходили там внутри от окна к окну, помогали шоферу, также собиравшемуся за стол, закрывать их.

Евлампьев снял измучивший его пиджак, повесил на руку и пошел влоль дома на улицу.

На углу, чуть зайдя за торец, его поджидал Слуцкер. — Юрий Соломонович? — удивился Евлампьев. — Да увидел вот, — сказал Слуцкер, — вроде вы собирастссь уходить, решил подождать.

— Ага, понятно… Вы, значит, тоже не остались.

Слуцкер искоса глянул на него.

— Мне, знасте, неудобно, Емельян Аристархович. Вель я сго не знал совершенно. Два лишь эти месяца,

что он работал… несколько раз поздоровались да попрощались. А вы-то почему?

— Да понимаете, Юрий Соломонович… — Вильникову Евлампьев отвечал по необходимости, отделывался от него, Слуцкеру, он почувствовал, коли разговор снова зашел об этом, хочется ему выложиться до дна. — Понимаете ли, Юрий Соломонович… там у них смерть, у них, понимаете, не у нас. Нас всех она лишь краешком задевает, кого больше, кого меньше, а все равно краешком. Им бы сейчас в одиночестве своей семьи остаться, у них сил ни на что нет, а мы тут вваливаемся: корми нас, поминать будем!

— Но, простите, Емельян Аристархович, — осторожно перебил его Слуцкер, — это ведь не просто традиция, в этом действительно есть глубокий смысл: собраться, как бы объединиться перед лицом смерти, общего врага человеческого, увидеть каждому, что он не одинок, вот его друзья… Это я лично чувствую в данном случае права… И то, что именно на территории, если так можно выразиться, его семьи, — в этом двойной смысл: та же вдова его, она как бы видит, что она не одна остается в мире, что есть к кому в случае нужды обратиться…

Евлампьеву вспомнилось, как шли к дороге по тропке между могилами дочери Матусевича: полудурок держалась за руку старшей, словно маленькая девочка, словно, оставь ее старшая, она так никогда и не выберется из этого страшного земляного города, а старшая вела ее за эту руку с терпеливо-страдальческим, измученным выражением лица.

— Все так, Юрий Соломонович, — сказал он, — все так, как вы говорите, кабы дело в прежние времена было. Когда, в общем, все на виду друг у друга жили. Более или менее, а на виду. На виду да вместе. А теперь ведь все в одиночку. Все, Юрий Соломонович. Работа — один мир, улица — другой, дом — третий. Мы сейчас, кто в соседней квартире, за стенкой живет, не знаем даже. И те, что сидят у нее сейчас, чужие все люди. Ненужные ей. Душе ее ненужные, понимасте? Ждет лишь, чтобы поели скорее да ушли. Музыканты туда поперлись, шофер… поесть на дармовщинку. Да как не стыдно: им-то ведь деньги платятся.

— Тоже входит в обычай, Емельян Аристархович. Обед — как бы составная часть платы им.

— Да, в этом вы правы.— Евлампьев заметил, что держит пиджак со стороны Слуцкера, и перебросил его на другую руку.— Но не было бы обеда — не было бы и этой составной части. Многие наши обычаи, знаете, по-моему, обузой стали. Одно дело, когда поминки пол-улицы тебе помогают готовить, и другое, когда сама по магазинам бегаешь да потом ночь не спишь, готовишь. Обузой, обузой!

— По-моему, Емельян Аристарховнч, вы несколько преувеличиваете. Преувеличиваете, ей же богу.

— Может быть. Но я так чувствую. Да ведь и вы, похоже, — посмотрел Евлампьев на Слуцкера. — Судя…

— По моему поведению,— сказал Слуцкер, тоже посмотрел на Евлампьева, и оба они непроизвольно улыбнулись этой нечаянно получившейся шутке. Они уже достаточно далеко отошли от дома Матусевича, и душа благодаря пройденному расстоянию чувствовала уже право на обычную, не думающую каждую минуту о смерти жизнь.

— Да, хватит об этом, действительно, — сказал Евлампьев.— Истина вообще, говорят, в вине, но я еще в молодости перевернул для себя эту, условно говоря, мудрость каламбуром.