Вечерний свет

Хлопчатников проводил катафалк с автобусом взглядом и, когда они остановились, повернулся.

— Так сколько, говоришь, они за могилу взяли? — спросил он Канашева, который начал было говорить об этом и не договорил.

— Пятьдесят! — выделив каждый звук, густым, впечатляющим голосом сказал Канашев.

— Лихо обдирают.

— Что ж ты хочешь, Павел! Не пообещаешь, сколько заломили, прибудешь — а могилы твоей и нет, не начата даже.

— Ну да, а стоять с гробом — хуже нет, — отозтался Хлопчатников.Простейший психологический расчет.

Пюхли из приехавшей процессии все уже вышли из машин наружу, вынесли венки и теперь толпились у задней дверцы катафалка, пока еще закрытой.

Евлампьев поглядел через плечо в лиственную рябь молодых, не окрепших еще посадок между затравеневшими земляными холмиками с железными, окрашенными под мрамор пирамидками над ними, куда, к разверстой рядом со свежим земляным холмиком яме, повторяя их двадцатиминутной давности путь, должна, наверно, была двинуться процессия, и увидел, что в этой зеленой живой ряби мелькает черная одежда жены Матусевича.

— Идут — сказал он, кивая на рощицу, и все поняли, о чем речь, и посмотрели в ту сторону.

— Ну что, давайте к автобусу поближе, — распорядился Канашев.— А то далековато отгребли что-то.

Все двинулись, и когда проходили мимо чужого катафалка, шофер, подчиняясь чьему-то знаку, раскрыл заднюю дверцу. Тотчас, сталкиваясь плечами, К ней подались несколько мужчин, красно мелькнул внутри и исчез, закрытый их спинами, гроб, кого хоронили — было непонятно, не определить по провожающим: никого особо заплаканного, никого одетого особо по-траурному, ни жены не выделить, ни мужа, ни матери, ни отца.

От отдельской группки, толпившейся у автобуса, откололся Вильников и пошел навстречу.

— Ну что, ребята? — сказал он, останавливаясь и останавливая их, глянув по очереди на Канашева с Евлампьевым. — Павел Борисыч вам сообщил?

— О чем? — недоуменно поглядел на него Хлопчатников. — О выдвижении. — А! — Хлопчатников вспоминающе кивнул.

— Спасибо, Петр Никодимович, напомнил. Министерство нас на госпремию выдвигать будет,— сказал он, обращаясь почему-то к одному Евлампьеву. — Установку нашу, кто работал над ней. Как раз список подаем сейчас. И ты, и ты, — поглядел он наконец на Канашева, — оба, естественно, включаестесь в него, и Вильников тоже — все, в общем.

Канашев, сузив глаза, так что лицо его стало совершенно львиным, протянул с довольством:

— Что ж… давно пора. Не сосисочную какую-нибудь линию все-таки сделали. А, Емельян? — обратился он к Евлампьеву.

— Да не сосисочную, конечно…— пробормотал Езлампьев. У него было чувство неловкости за этот разговор. Конечно, жизнь есть жизнь, и невозможно же целый день только и говорить о покойном… но пока еще на кладбище, пока не покинули его… лучше бы просто помолчать.

Хлопчатников, кажется, понял его.

— Я, Емельян, уезжаю сейчас, — сказал он, — совещание у директора. А сказать вам об этом я хотел.

Жена Матусевича с державшим ее под руку сыном вышла на дорогу. Опухше-лиловое, измятое лицо ее было желто измазано глиной. «Это она на могиле лежала», — догадался Евлампьев.

— Ну, вот так, — как бы подводя черту под своим сообщением, сказал Хлопчатников и, обойдя Вильникова, пошел к жене Матусевича.

Канашев постоял секунду в раздумье и пошел за ним следом.

Из-за глухого черного борта приехавшего катафалка дергано, толчками показался гроб. Его, видимо, только что вынули, он был по-дорожному закрыт крышкой, и мужчины, державшие его, натуженными от тяжести голосамн переговаривалнсь между собой, снимать крышку или нести с ней. Решили не снимать и, решив, выжали гроб на плечи, пошли по дороге, забирая вбок, к тропинке между могилами, но сзади что-то крикнули, и они остановились. Похоже было, что остановивший их не уверен, туда ли они двинулись. Молодая женщина с венком в руках быстрым, припрыгнвающим шагом зашла вперед них и встала перед гробом. Следом за исю, тоже с венком, прошел мужчина, но шел он медленно, словио бы с ленивостью, и встал не рядом с нею, не впереди, а сбоку, в нескольких буквально шагах от Евлампьева со Слуцкером и Вильниковым.

По стеклянно-плывущим глазам его было видно, что он уже «принял».

— Тоже хоронили? — спросил он сочувствующе.

Вопрос был совершенно неумсстный здесь, и никто из них троих ему не ответил.

— А мы вот товарища, — словно ему все-таки ответили и можно теперь поделиться своим, сказал мужчина. — Сорок один годок, в самом, считай, соку, а вот несем. И каб болезнь — ладно б, а то сам… В петлю залез.

Он замолчал, плывуще глядя на них и шумно дыша, теперь, после того, что он рассказал, было невозможно не ответить ему, хоть одним словом, хоть бессмыслицей какой-нибудь, и Евлампьев, словно именно к нему обращался мужчина прежде всего, пробормотал:

— Да… конечно…

— Слесарь какой был, — тут же отозвался на его участие мужчина, — золото — не руки! Вместе ж в бригаде, семь лет вместе, мне ль не знать? Утром в общаге встают на смену, дергают кабинку — закрыто, потом уже уборщица заподозрила, взломали, а он висит на трубе.

— Понятио,- проговорил Вильников с резкостью.

— Чего понятно, ничего не понятно, — сказал мужчина. — С бабой он пять лет как разошелся, комнату скоро обещали… чего тут понятно?!

— Пономарев! — озликнула ео женщина с венком.

Он оглянулся, женщина зовуще махнула ему рукой, и он, с прежнею медлительностью, пошел к ней.

— Вон и дочери идут, — сказал Вильников.

Дочери Матусевича крутились уже между крайними могилами, старшая вела младшую за руку, словно та была совсем маленькой и без помощи не нашла бы дороги. За ними, в резиновых сапогах, в расхлюстаниной до самого пояса рубахе с подвернутымн рукавами, шагал могильщик — молодой, не старше Ермолая, лет двадцати восьми, парень с густой русой бородой во все лицо.

— Садимся, товарищи! — разведя руки в стороны и собирающе помахав ими, скомандовал Канашев.

— Все, кончено дело. Идемте, — позвал Вильников Евлампьева со Слуцкером.

Хлопчатников распрощался с вдовой и быстро пошел им навстречу, к своей машине.

— До свидания, Емельян, — торопливо, на ходу пожал он руку Евлампьеву.По грустному поводу встретились…

Дочери Матусевича выбрались на дорогу, и могильщик, вынужденный до того тащиться за ними, резко прибавил шагу и, идя к стоявшей процессии, молча, обеими руками подавал ей знак: да сюда, сюда, ну что стоите! Расхлюстанная его рубаха от скорого шага пузырилась у него на боках двумя парусами.

Металлически хрустнула за спиной, открывшись, дверца «Волги» и спустя мгновение захлопнулась.

Семья Матусевича ехала сюда на катафалке, сейчас все они сели в автобус, в катафалк вообще не сел никто, мест в автобусе не хватило, и многим пришлось стоять.

— Емельян Аристархыч! — позвал Евлампьева со своего места Молочаев, показывая рукой, что уступает ему.

Это означало с его стороны как бы приглашение к примирению. Евлампьев устал, его разморило на солнце в надетом для строгости пиджаке, и он предпочел бы сидеть, но принять предложение Молочаева значило, в свою очередь, как бы, что он прощает его, забывает все случившееся между ними, и он отрицательно помахал рукой: нет, благодарю. Молочаев сидел через два сиденья от него, и его отказ вполне мог сойти и просто за нежелание пробираться так далеко.