Вечная сказка

Отец взял отпуск на две недели, чтобы провожать и встречать меня из школы. Оставалось ровно столько до каникул и меня пугало, что они предпримут после?.. Попытаются увезти меня подальше? Мне было всё равно на себя, у меня было то, от чего я могла бы избавиться, прекратив страдания - жизнь, я беспокоилась только о Лухане, представляя, в какую бездну отчаяния погружается он с каждым днем, понимая, что я не приду. Сутки за сутками, проходит его неосязаемая беспрерывность существования, но ничего не меняется. Я пыталась дважды сбежать по пути из школы или в неё, но отец слишком зорко за мной приглядывал. Я перестала с ними разговаривать - с этим мужчиной и с этой женщиной, которые озабочено и любяще смотрели на меня, стараясь убедить меня в том, что я нездорова, что Луханя нет - он галлюцинация, порождение расстройства мозговой деятельности. Я попыталась играть по их правилам, тревожась за приближающиеся каникулы, сделала вид, что забыла обо всем и даже улыбалась, говоря только об учебе и занятиях, но меня не спешили никуда выпускать, а когда я однажды пришла домой, то обнаружила гостя, которого никогда раньше не видела среди друзей отца. Когда же они усадили меня в свою взрослую компанию и мужчина попытался заговорить со мной, я поняла, что он психотерапевт, а никакой не приятель или коллега. Возмутившись этому отвратительному обману, я ушла в спальню и хлопнула дверью. Они хотят убедиться, что я здорова? Они не верят мне... они хотят лечить меня разговорами с таким же циником и скептиком, как они сами? Разве я так много просила? Хотя бы одно свидание в неделю! Если бы они пускали меня хоть на пару часов к Луханю... я бы больше ничего не требовала, не бунтовала, не противилась, не обижалась, только пустите меня к нему! Если я пока ещё в своём уме, то это может измениться, потому что без Луханя, с каждым днем, мне становилось всё хуже. А ему каково? Когда я только натолкнулась на него, он был похож на немного странного. Семнадцать лет одиночества! Он был силен и выдержал, но выдержал однажды, а если это повторится? Я бы сломалась и с первого раза. Во время уроков я не могла думать ни о чем другом. Как я буду сдавать экзамены? Я обещала наверстать упущенное и стать хорошей ученицей, но это давалось всё труднее. Беспокойство за Луханя изводило, истощало, отнимало все силы и владело всеми мыслями. Я должна подать ему какой-то знак... Я попросила лучшую подругу пробраться в особняк и передала ей записку, объяснив, что её нужно развернуть и положить на пол в том доме. Я написала в ней о своей любви, о том, что ни на миг не забываю о нем, что каждую минуту думаю, как вырваться к нему. Я знала, что ответа не последует, но что поделать... Лишь бы Лухань знал, что я с ним, что не добровольно покинула его. Подруга трижды выполнила мою просьбу, но потом отказалась, сказав, что это слишком глупо и странно, что ей страшно ходить в заброшенный дом, и что она не видит смысла в этих записках, ведь их никто не берет, и они лежат там, одна рядом с другой, никем не тронутые. Кажется, она стала что-то подозревать, видя, что отец ходит со мной до школы и от неё. Как и они - все те люди и подобные им, - она заподозрила во мне ненормальность, которой стоило сторониться, чураться, остерегаться. Будто это зараза какая-то. Я осталась совершенно одна, не понимаемая никем, отлученная от единственного, кто любил меня по-настоящему, для кого я родилась и жила.

Философы всегда бились над проблемой того, где же находится граница между нашим воображением и реальностью. Субъективность и объективность. Мыслю, значит существую. Лухань мыслил, но его не было. Его не было ни для кого, кроме меня. Стало быть, существует только то, о чем или о ком мыслят. Я стала дорожить собой только по этому принципу - я единственное, что мыслит о Лухане и поддерживает его существование. Но что призрак? От любого человека можно отвернуться и начать его игнорировать, и он почувствует, как сходит с ума. Каждому из нас нужен тот или те, которые бы думали о нас, замечали нас. Когда о нас не думают, то нас нет, будь мы какими угодно обладателями тела, органов, ощущений, чувствуй мы боль или себя в целом. Нас нет без людей, знающих о нас. Не будь у Робинзона Пятницы - его бы не было, не будь у Маленького принца лиса - его бы не было. Полного одиночества не бывает, полное одиночество - это несуществование. Лухань, пожалуйста, не исчезай. Я думаю о тебе, постоянно думаю. Подожди, потерпи, ведь я повзрослею, стану совершеннолетней. Я буду сама за себя в ответе. Я сразу же вернусь к тебе, я приду к тебе, навсегда, навечно...

* * *

Я не заметила, как стала терять аппетит. Мне указала на это мать, потому что однажды я оставила на тарелке совершенно всё, встав из-за стола. Немного удивившись, я поняла, что это действительно так. В самом деле, вчера я недоела и на завтрак, и на обед, и на ужин. Сегодня же я не притронулась к еде вовсе, хотя мне казалось, что я ковырялась палочками. Завтра мы уезжали всей семьёй в деревеньку, где жили мамины родители, мои бабушка и дедушка, сделавшиеся мне такими же далекими и малоизвестными людьми, как их дочь. Как и подозревалось, едва начались каникулы, мать и отец предпочли увезти меня подальше отсюда, видя, что в моём сознании ничего не меняется, что всё чаще я ухожу в свои мысли. На выходных я включила старинную музыку и стала воспроизводить наш с Луханем танец. Я думала, что никого нет дома (мой ключ у меня забрали и теперь, когда они уходили куда-то, то я оставалась закрытой), но мать вернулась раньше и увидела меня за этим странным занятием. Посмотрев насквозь неё, я выключила музыку и села за уроки последней недели учебы. Чтобы попытаться адаптироваться к жизни без посещений особняка, нужно было забыть о Лухане, или хотя бы сделать вид, что забываю. Но мне это не удавалось. Если бы я могла хоть с кем-то поговорить о нем! Но всё держать в себе, лишенной его общества, без него, постоянно читая на лицах родителей "безумная!", "если бы её подлечить!", "спятила!". Называй человека свиньёй - он захрюкает. Мне стало страшно от того, что я могу поверить, что Лухань мне привиделся. Разубедиться в этом можно было только посетив дом за оградой, но этого меня лишили. Нет, я не дам себя убедить в том, что я ненормальная. Я не сумасшедшая! Это я повторяла про себя достаточно часто, чтобы держаться, чтобы знать, что Лухань не выдумка, не мираж, не моя личная паранойя. Кто прав: весь мир иль мой влюбленный взор?* Когда весь мир таков, каким я его вижу, то лучше я буду права, и противостоять ему, чем уподобиться... Лухань, если бы ты мог вырваться из тех стен!

– Боже ты мой! Как она у вас похудела!
– вполне привычно для бабушки произнесла она, обняв меня с дороги. Предприняв последнюю попытку сбежать перед отъездом, я была отловлена отцом и он принялся кричать, что если я проделаю такое ещё раз, то он отправит меня в лечебницу, где я буду вольна сколько угодно выходить замуж за своих призраков, но покуда я его дочь и под его опекой, он не позволит мне продолжать сходить с ума. Ему казалось постыдным и неприемлемым моё поведение, он боялся, что о моих выходках узнают соседи и знакомые, что на нас начнут показывать пальцем. Он боялся чего угодно, только не того, чтобы я вычеркнула его из своей жизни, а для этого он сделал всё и, в первую очередь, не попытался понять меня и поговорить на равных, а не как с юродивой. Конечно же, бабушке показалось, что я сильно похудела. Я плохо ела всего полнедели, просто жутко не высыпалась - не могла нормально спать по ночам, чувствуя, что кто-то плачет по мне и зовет меня, ждет моего возвращения. Я и сама изводилась, понимая, что узнав одну из главных тайн, что Лухань становится человеком, когда засыпает, я потеряла его, потеряла надолго, и оставалось молиться, чтобы не навсегда. Из-за всех переживаний у меня ввалились щеки и немного побледнело лицо - я видела это в зеркале, безнадежно желая, чтобы хоть раз в отражении мелькнул Лухань, но ничего не происходило. Я так мечтала поговорить о нем хоть с кем-то, но когда отец, выпив немного в первый же вечер приезда к родственникам, засмеялся, что я грежу каким-то там невидимым Луханем, я просто отложила столовые приборы и ушла в выделенную комнату. Выходить на общие трапезы я отказалась, потеряв интерес к происходящему и уважение к окружающим. Это тоже было неприятно, но происходило помимо моей воли. Я никогда не хотела, чтобы мои близкие стали для меня врагами, чужими, но для этого они сделали всё. И я приходила к выводу, что помощи ждать совершенно неоткуда. Лухань за сотни километров и вернусь я в наш город через месяц, не раньше. И пустят ли меня после того к нему? А если снова нет? Когда он был рядом, когда мы могли разговаривать каждый день и смотреть друг другу в глаза, я была готова сворачивать горы, сражаться с кем и чем угодно, но разделенная с ним, подобно Антею**, оторванному от земли, теряла веру, силы, саму себя. Мне нужно было хотя бы одно его слово, услышать его смех, увидеть улыбку, и я бы ожила, обратилась к жизни снова, но на этот раз, казалось, в это наше воплощение, мне не нужно даже накладывать на себя руки. Я просто не могу без него, и, найдя и встретив его, уже бесполезно пытаться объяснить мне, что как-то я жила до этого без его присутствия. Да, люди не рождаются и разговаривающими, ходящими, понимающими, они всё это приобретают с возрастом, постепенно, год за годом, но если отнять у них это в зрелые лета, то разве они выживут? Они станут немыми и недееспособными инвалидами. Так себя чувствовала и я. Словно потеряла какую-то обретенную способность и этой способностью, кажется, было умение жить, подаренное неживым призраком, любившим меня так недолго в этой жизни, так долго в веках.

– Дочка, ты должна поесть! Ты хоть понимаешь, что жить без еды невозможно?
– Мама пришла ко мне с тарелкой, убеждая. Спустя неделю пребывания в гостях, обо мне всерьёз забеспокоились. Я словно таяла на глазах, всё меньше разговаривая, всё меньше выходя из дома. Я чувствовала, как иссякают силы, и понимала, что это происходит из-за отсутствия пищи, но почему-то не могла заставить себя прожевать хоть кусок. Ничего не лезло, застревало, казалось безвкусным и противным.
– Ну, что тебя терзает?
– впервые додумалась спросить мать о том, что на самом деле со мной происходит. Но было, наверное, слишком поздно. Я не хотела беседовать о Лухане уже ни с кем. Он был моим личным, только моим. Я не желала слышать усмешки и сомнения. Он есть и будет, даже когда ничего не станет вокруг, мы с ним всё равно будем вместе. - Ты считаешь, что только без еды невозможно жить?

– посмотрела я ей в глаза. Мне они показались очень похожими на глаза кузины, той, что отравила меня в одной из жизней. Но в этот раз это было настоящим миражом, вызванным ассоциацией или неуместным воспоминанием. Впрочем, переселение душ - странная и непредсказуемая штука. Так что, откуда мне знать?.. - Ну, без неё в первую очередь, - заботливо пододвинулась поближе мама. - Нет, не в первую, - тихо прошептала я и отвернулась, больше не произнеся ни слова. Стараясь быть незаметной, я как-то проживала эти дни, надеясь только на то, что эта ссылка закончится как можно быстрее. Подходя к дверям, я то и дело слышала, как отец, или бабушка, говоря обо мне, упоминали безумие и советовались, какому врачу меня показать. Моё состояние здоровья ухудшилось, и они, тайком от меня, решали положить меня в клинику. Но я всё слышала. И мне было всё равно. Если они не возвращают меня Луханю - пусть делают, что хотят. Я замкнулась в себе. У меня то и дело кружилась голова, и стало темнеть в глазах. Под конец каникул, когда уже собирались вещи для скорого отъезда, я снова потеряла сознание, спускаясь со ступенек для прогулки с матерью до магазина. Она не успела меня поймать, и я упала на землю, распластавшись без сил.

К рукам моим тянулись капельницы, по которым меня питали глюкозой и витаминами. Я лежала в белой палате с ещё какой-то девчонкой, которую навещали не реже, чем меня. Но та явно была не в себе. Она страдала анорексией или чем-то подобным, злясь, когда ей приносили еду, ругаясь с родственниками, психуя на психотерапевтов, когда они выводили её на откровенности. Она не понимала, похоже, какова их специализация, она принимала их за диетологов или черт знает кого ещё. Но я понимала, что происходит. Вместо того чтобы понять меня и вернуть в мою жизнь смысл, моя семья признала меня умалишенной и отправила на лечение. Ненужное и бессмысленное. Я ела маленькими порциями, лишь бы врачи уходили от меня побыстрее, разговаривать я с ними не отказывалась. Хотят правды? Пожалуйста. Я люблю Луханя, он призрак, и мы уже двенадцатую жизнь не можем соединиться и обвенчаться, чему на этот раз помешал мой отец, который явно против призрачного зятя, хотя он лучше всех на свете, и очень достойный юноша. Я стала, издеваясь, перечислять подробности его титулов и подвигов из прошлых жизней, как он защищал нашу страну во время войн и мятежей, восстаний и бунтов. Доктора многое записывали, хваля при родителях моё знание истории, хотя историей я никогда не интересовалась, о чем они, похоже, даже не припомнили. Я делала всё, чего от меня хотели, но лучше мне не становилось. Я всё чаще и на дольше засыпала, надеясь, что начну, как Лухань, видеть во снах наше воссоединение, нашу любовь, но ничего такого не было. Только сумбур, кошмары, неразборчивые эпизоды, никак не связанные со мной, странные перемещения по местам, которых я не знала. Иногда снилась школа, но когда я просыпалась, я будто точно знала, что никогда в неё не вернусь.

* * *

– К сожалению, мы не знаем, чем ещё можем помочь.
– Услышала я тихий-тихий шепот доктора, говорившего с отцом за ширмой. Мой слух стал острее, и раньше я бы не услышала этого. Меня уже дважды поднимали в отделение реанимации и возвращали оттуда, когда состояние стабилизировалось, но в этот раз... Я улыбнулась сама себе. Больше не прислушивалась к их разговору. Времени прошло много. Каникулы давно закончились и занятия начали недели четыре назад. Вместо выздоровления от "безумия" я стремительно угасала, хотя даже самые лучшие специалисты признали, что не нашли у меня признаков шизофрении или других расстройств. Не было обнаружено ничего, от чего стоило бы лечить, но если бы современные научные сотрудники позволили себе уверовать в душу, то я бы признала, что душевно больна, и она и только она находится в плохом состоянии.
– Попробуйте забрать её домой. Дома и стены лечат... Отец вышел из-за ширмы. Его глаза были красными, но он пытался держаться. Надо же, я никогда раньше не видела его таким... готовым сдаться? В его глазах читалась просьба о прощении и вопрос. Он ответил мне, хотя я не спрашивала: - Мать пошла в церковь... придет попозже.
– Чудно, она хоть во что-то верила, а ты? Мужчина, которому трудно было выслушать свою дочь.
– Хочешь чего-нибудь? - Нет, спасибо, - безэмоционально проговорила я. - Дочка.
– Он взял меня за руку. Моя была холодной. Я не стала сопротивляться.
– Что я могу сделать? - Ничего, - шире улыбнувшись, напугала я его своей фразой: - Уже ничего не надо, папа. - Что угодно, правда. Ты скажи, что тебя беспокоит? - Душа, - назвала я то, о чем думала. - Не говори так, не надо.
– Он подумал, что я хочу причаститься и отойти в мир иной?
– Но если хочешь священника... - Да, чтобы обвенчаться с Луханем, - с вызовом бросила я. Он едва не скрипнул зубами, но проглотил. Он не понимал, как я умудряюсь, понимая всё остальное, настаивать на подобной ерунде. Именно ерундой он её и считал. - Лухань...
– отец тяжело вздохнул, проглотив набежавшую слезу.
– Какой он?

– Он? Настоящий. - Почему же он не навещает тебя?
– гася злобу, делался мягче отец. - Он не может... Я не знаю почему. Особняк его не выпускает. - Ты хочешь с ним увидеться? - Больше всего на свете, - закрывая глаза, безмятежно поправила я на себе покрывало.

– Тебе тогда станет лучше, правда?
– с надеждой спросил он. - А как бы тебе стало, если бы тебе вернули половину души?
– Я посмотрела на него более зрелым взглядом, чем его собственный. Через меня смотрело непостижимое время, неуловимая печать рока и необъяснимость мироздания. Отец поежился, не ожидав от меня таких слов. Он сжал мою руку, подняв белый флаг.

Я могла подняться, но идти у меня сил уже не было. Ноги слишком ослабли за шесть недель в больнице. Отец взял у кого-то инвалидную коляску, чтобы привезти меня к заброшенному особняку, сломал на воротах замок, ввез меня на дорожку и покатил к главному входу. Не веря своим глазам, что я здесь, что я снова рядом с Луханем, я искала ими его в окнах, но там никого не было. Слишком солнечный выдался день, а он так не любит солнце, прячется где-нибудь. Тишина и покой, которые всегда обитали здесь, ничуть не изменились. Я переживала, что участок мог кто-нибудь выкупить и завладеть им в моё отсутствие, но нет, всё осталось на своих местах. Подняв меня на крыльцо, отец перенес коляску через ступеньки и, со скрипом, отворил одну дверцу. Внутри было тенистее, почти как тогда, когда я вошла сюда впервые. Ни звука. Эхо от нашего вторжения. - Лухань!
– негромким голосом позвала я. Он долетел до потолка и напугал меня саму.
– Лухань!
– Я не смотрела на отца, но знала, что он тоже вертит головой, надеясь увидеть, как и я... Но я пока ничего не видела... - Его нет?
– Я не ответила. - Лухань!
– начиная паниковать, громче крикнула я. Нет, пожалуйста, только не исчезни, не пропади, не... Со второго этажа, беззвучно и осторожно, спускалась прозрачная тень.
– Лухань!

Не решаясь спуститься, он смотрел на меня с верхней площадки, где изгибалась лестница. Всё такой же призрачный, но самый любимый, самый необходимый. Я распахнула объятья, хотя и знала, что ничего не получится, не произойдет... С побитым видом брошенного целой Вселенной, Лухань убыстрился, спускаясь по ступенькам. - Он здесь?
– любопытствовал отец, но мне было не до него. Лухань приближался и вот, всего три шага разделяют нас, два, один... Он опустился на колени, чтобы обнять меня, сидящую на инвалидном кресле. И, о чудо! я ощутила его руки, обхватившие меня за талию. Его плачущие глаза округлились. Он тоже почувствовал меня! Несмотря на то, что отец продолжал его не видеть и не слышал, мы почувствовали друг друга! - Ты вернулась, господи, ты вернулась!
– шептал Лухань, хватая мои руки, целуя их. Я плакала, как и он, рыдала всё громче.
– На что же ты похожа? Милая моя девочка, что с тобой? Что ты сотворила? - Я просто не могла жить без тебя... пыталась, но не могла, - сопя носом, провела я по его щеке. - Я думал, что снова навсегда попал в ад... Я тоже хотел умереть, но... но я не знаю, как? - Теперь уже не нужно... неважно!
– Я наклонилась, чтобы поцеловать его легко в губы. Он подался вперед. - Но... но почему я ощущаю тебя? Почему ты ощущаешь меня? Что случилось? - Не знаю, не знаю!
– смеясь и плача, мотала я головой, хватаясь за Луханя и убеждаясь, что не сплю.
– Какая разница? Мы вместе, любимый мой, вместе! Неважно как, телесно или лишь душой... теперь ведь навсегда, скажи? Скажи, что навсегда?

– Я больше всего хочу верить в это... Я не отпущу тебя, слышишь? Никуда больше не отпущу!
– Лухань вцепился в мои руки и, притянув к себе, крепко-крепко обнял. Я ощутила тепло, тепло и новые силы, врывающиеся в меня, струящиеся, захватывающие организм и сознание. Объятья Луханя, в которых я утопала, заволакивали меня счастьем. Я с головой погрузилась в любовь, которая, спустя столетия, нашлась и смыкалась, чтобы уже не распасться. - Дочка! Дочка, что с тобой?
– Услышала я удаляющийся голос отца, но не могла заставить себя на него отозваться. Всё вокруг закружилось, завихрилось, темнея и светлея попеременно. Я пыталась только не выпустить Луханя, чтобы не потерять опоры.
– Дочка, пожалуйста, очнись! Руки Луханя держали меня надежно, и я полностью отдалась им, не тревожась больше ни о чем. На этот раз мы будем вместе. Навсегда.