Вечник. Исповедь на перевале духа

Их хватало и так. Бесаги - переметные сумки с сыром, каждую неделю отправляемые в долину, намокли в пути. Будзы заплесневели - теперь ими нельзя было снабжать курорты Констанцы, охотно заказывающие отличный продукт с нашлепкой «Джеордже Вадаску».

А как-то ночью, в бурю, случилась новая беда - пропала кобылица. Хозяин аж позеленел от горести. Я пустился с собакой крутыми плаями-тропинками, гадая, что она могла податься на зов жеребца. На тучных травах перелесков под горой Поженяской волохи пасли коней. Так оно и было. По пути я подобрал путо, сбитое кобылой с ног, а дальше заприметил вытоптанный в траве след.

Какая тут открылась очам невероятная красота! В мареве сизого туманца колыхалась поднебесная колыбель. Высоченные лиственницы зелеными стрелами пронзали синий свод. Кудрявились бескрайние берега черники. И стояли торжественно скалы с острыми гребнями, как будто им кто-то приказывал стеречь это предвечное горное царство Валахии.

Пес хорошо брал след. Послышалось ржание. Наша кобыла неотлучно паслась при чужом табуне. Я подкрался с веревкой. Привязал к ее шее.

«Гов!» - раздался крик позади. На меня с барткой - топориком бежал волох в косматой гуне-накидке. Я поднял герлыгу - она предотвратила удар в лоб. Пока нападчик замахивался барткой во второй раз, я ловко огрел его герлыгой по плечу. Разъяренный чабан переменил руку и рубанул наотмашь. Моя узловатая герлыга переломилась, как лучина. Ждать было нечего, я вскочил на лошадь, ударил постолами под бока. Последнее, что я уловил краем глаза, - силуэт топорика за спиной, а еще - прыжок собаки, хватающей зубами волоха за карк-загривок. И я упал в беспамятстве.

Очнулся я на третий день. Горячий обруч сжимал голову. В ушах сухо потрескивало, перед глазами мельтешили желтые мухи. Я лежал на возу под явором, а сбоку сидел с книгой почтенный Джеордже. За стеклышками очков заискрились серые глаза. Протянул мне кружку теплой жентицы — молочной сыворотки с горькой зеленой сечкой. Щелкнул перед носом пальцами и спросил:

«Кто ты?»

«Сам не знаю».

«Это хорошо. Выходит, ты при уме. Потому что лишь глупый думает, что знает, кто он еси».

Овчары-чабаны рассказали мне, что пес выгнал кобылу на нашу сторону и подал голос. Они услышали и выбежали навстречу. Я лежал на лошади пластом с разможженным затылком. Еще хорошо, что достал по голове обушком, потому что если бы лезвием, то уж давно бы меня снесли на носилках в долину. Почтенный Джеордже тогда приказал зарезать ягненка и перевязал мне голову и плечи внутренней стороной шкурки. Положили меня под открытым небом, подальше от овечьего смрада и трезвона колокольчиков.

На травяных настойках я помалу выживал, выходил из помрачения сознания, однако не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Скорбно хмурил чело аптекарь, когда поднимал мою руку и ронял, точно трость. Однажды в знойный день вынесли меня на доске из тени и раздели донага. Подошел пан Джеордже с зеркальцем, направил солнечный лучик мне на тело. Вскоре я сцепил зубы от палящей боли. А он все водил и водил зеркальцем, находя такие места, где жгло невыносимо. Аж запах жженой кожи было слышно.

«Терпи, - шептал он.
– Кто вынослив, тот спасен. А ну-ка угадай, по-каковски я это сказал».

Я не знал.

«По-цыгански, - смеялся он.
– Никто столько не терпит за свою жизнь, как ціган. Мы ищем свою долю, а он улепетывает от недоли. Всю жизнь в бегах. Госпожа смерть и не знает, где его настичь. Кто в дороге, тот не умирает, парнище».

Умирать я не хотел. Сколько еще дорог пролегало передо мной. Ежедневно в полдень «прожаривали» мое тело. Солнечные иголки впивались в тело - и все же разбудили мои конечности. Сначала ноги, затем и руки. Ямог уже взять кувшин молока, ковылять с посошком. Настал день, когда почтенный Джеордже подсадил меня на спасенную мной кобылицу и мы отправились под темные обороги - навесы елей.

Если долго шлифовать осколок стекла, то получишь окуляр, сквозь который лучше увидишь мир. Так и себя надо шлифовать. Извне - водой, воздухом, солнцем и зелом, выросшим на земле. Изнутри - спокойствием, доброй волей, полезным и радостным трудом. Шлифуй себя - и будешь чистым и твердым, как стекло. И небесные лучи, преломившись сквозь тебя, осияют и нагреют других.

А колесо моего существования в Черном лесу вращалось дальше. Только с приблуды я все больше становился здесь хозяином. Я властно и упрямо продвигался вглубь, оставляя после себя Via Combusta - выжженную дорогу. Этот латинский термин вынырнул из памяти, когда я обозревал полосы гари. Выходило почти как на огороде бабы Марты - прополотые грядки леса. Менялся окружающий обозримый ландшафт, лес начал дышать полной, очищенной грудью. Выжигание сухостоя и трухляка сослужило еще одну добрую службу - уничтожила гнилую пошесть, подкармливала пеплом молодняк. На этом месте разрасталась роскошная изумрудная папороть, ягодные кусты.

Мигающие огни, пробиваясь сквозь просеки, подсвечивали вечернее время моего непродолжительного отдыха. То был тяжкий и изнурительный труд. За день я набирал полную грудь сажи, от сырости ломило кости, от огненных столбов мерцало в глазах. Я вынужден был как- то спасаться.

Тогда я придумал своеобразную парилку. Сработал под скалой длинную, на мой рост, глиняную печь. Изнутри выложил речными голышами, устроил узкий дымоход. Печь как печь, только туда я засовывал не горшки, а самого себя. Вечером приносил из лесу связку дров и зелье. Растапливал печь, а когда дрова прогорали и накаляли камни, заливал их водой, настелял папороть и залезал ногами вперед в длинную черинь-под. Так что голова оставалась у устья, чтоб дышать свежим воздухом. Зато тело прогревалось и пропаривалось настолько, что становилось будто из воска изваянным. Легкое и податливое. Искупаешься после такой парилки в ручье - и ложишься на вербовую плетенку под ясенем. Спишь мертвым сном и без сновидений. Лишь пучеглазый месяц ныряет из облака в облако и завистливо посматривает на мою постель.

А на рассвете, когда после ночной тишины первые звуки возвещают о рождении нового дня, - я уж у ворот леса. И подсвечиваю головешкой его темное чрево. Утомленные длинной жизнью, как и люди, и побитые стихией, деревья, горели стоя. Долго, ровно и без копоти.

Лес в тот раз явил мне происшествия и тягостные, и утешительные одновременно, как это часто бывает в жизни. Не каждого зверя полошило мое хозяйничанье на его территории. Одного возмутило. Я огребал гнилые колоды, обкладывал сушняком и поджигал. Те ватры оставались мирно тлеть, а я продвигался дальше в чащу, к новым кучам древесного ломачья. Набрел на блюдце болота, поросшее невестульками, залюбовался и спиной ощутил чей-то взгляд. Не успел оборотиться, как над головой метнулась мохнатая тень. На плечи что-то бухнуло, обожгло. Я выхватил нож и вонзил в живую мякоть. Кровь зверя смешалась с моей кровью, однако когти и дальше вонзались в мое тело, заскрежетали о кости. Под тяжестью зверя, слабея от боли, я быстро попятился и с разгона грохнулся спиной в пламя. Зашипела обожженная шерсть, рысь истошно мяукнула и бросилась в кусты. Я тоже вскочил на ноги горящим снопом и стремительно бултыхнулся в болотистую колдобину.

Долго собирался с силами, чтобы доползти домой. Обожженная одежда сползала вместе с кожей, из шеи струилась запеченная сукровица. С одной стороны это было хорошо - раны прижгло, обошлось без заражения. А с другой - я был обожжен, точно цыганский казан. Вымокал до дрожи в студеном ручье. Добравшись домой, устлал постель листьями подорожника, настрогал дубовой коры и улегся. Нет не спать (какое спанье!), а чтобы пригасить огонь в теле. На следующий день заставил себя поискать иное снадобье. В высохшем русле наткнулся на куртину вероники, на трясине нарвал сушеницы болотной. Ее мелкие розовые листочки будто лежат в раскрытых ладошках острого листья. И лопуховый бадан годился примачивать ожоги, и кора с листьями простого дерева вяза. Одно другому не помеха, у каждого зелья своя тайна, свой характер. Кому одно помогает, кому другое.

Раны подсушивал порошок из дубовой коры, не давал им гноиться. А лихорадку я сбивал липовым чаем с медом, и мог хоть подремать. О еде почти не думал, разве что жевал сушеные кислицы - подсушенные дикие яблоки и ягоды. На дворе стоял невыносимый зной, я едва ползал к пересохшему ручью, чтоб хлебнуть водицы. Берестяные лычаки тогда вспыхнули первыми и сожгли мои ступни. Таким образом приходилось скользить по земле, точно гад.

Зато мои очи теперь оказались на уровне трав. Мои ноздри впитывали дух земли. Моя грудь вплотную ощущала ее тепло. Доселе я и не догадывался, что земное тело, как и человеческое, в разных местах по-разному пахнет и имеет разную температуру. В поисках желанного холодка, приюта от духоты я полз туда, где прятались птицы. И лежал плашмя в увядших травах, мучительно прислушиваясь, как сжигает меня изнутри, извне и с неба. Тогда и пришел ко мне, уж не из разгоряченного ли сердца пробудился дар ощущения подземной жилы. Я ощутил ее кожей, нутром, но разум не поверил. Аж пока я не разгреб по локоть песчанистый грунт - и ямка затемнела влагой.

Копал и дальше, накнулся на камень, кое-как его выдолбил и вывернул - из-под него в лицо ударила струя студеницы. Вода была мягкая, с кислинкой свежести, сытная. Я расчистил родник, обложил камнями и взялся рыть канальчик, чтоб он не заиливался. Теперь у меня во дворе была свой колодец. Не нужно было ходить за речной водой, в сезон дождей мутной.

Однако этого мне было мало. Хотелось проверить свою способность. Я присматривался и замечал знаки: когда и где обильнее выпадает роса, где и какие птицы любят садиться на землю; где и какая трава растет. На затемненном участке, где в тесноте уживались четыре травы, я ложился и прислушивался. Все сходилось: голую грудь щекотливо холодила близкая водяная нора. Я копал - так оно и было!