Вечность мига: роман двухсот авторов

Ямамото Хякудзё. «Поучительные нелепости» (1576)

ТАЙНА ИМЕНИ

Во сне я умирал от одиночества. «Хочешь познакомиться с красивой девушкой?» — повернулся ко мне человек, как две капли похожий на меня. Я кивнул. Мы ехали мужской компанией в просторной машине. Человек, похожий на меня, много шутил. И все, кроме меня, смеялись. Машина неожиданно затормозила, на переднее сиденье впорхнула стройная, длинноногая девушка. Увидев её в водительском зеркальце, я мгновенно влюбился. «Ималата Гула», — не поворачиваясь, представилась она. Или это было приветствие? Или эти слова ничего не значили? Но я понял, что за ними кроется что-то важное. «Ты прав, — согласилась моя копия, — кто их разгадает, тому она будет принадлежать». И тогда я стал думать! Из кожи вон лез, до боли в висках! Но в голову ничего не приходило. Крутилась какая-то чепуха, бессвязные сочетания: «Гулам, малуг, тумагли…» Остальные мужчины тоже делали попытки. Но девушка только смеялась. Я вспотел и, стараясь сосредоточиться, тёр лоб. Напрасно! «Ну, хорошо, хорошо, — похлопал меня по плечу двойник, — усилия должны вознаграждаться». И стал, как немой, шевелить губами. Впившись взглядом, я пытался по ним читать. Тщетно! От отчаяния я готов был расплакаться! Мне казалось, меня дразнят, а вся ситуация подстроена, чтобы выставить меня дураком. И тут я проснулся. Одинокий, как и во сне. Я кусал подушку, а в уме ещё перебирал слоги странного имени. И вдруг мне пришла мысль, что раз сон снился мне, то, стало быть, человек, похожий на меня, как и девушка, и вся компания, был частью моего сознания. Значит, я знал разгадку! Значит, ключ к ней сокрыт во мне!

О, Ималата Гула, я никогда не узнаю твоей тайны, ты, как судьба, которую в глубине все ощущают, но благосклонности которой не в силах добиться!

Самсон Трепетов. «Маленькие ночные эссе» (1964)

КАК СОЙТИ С УМА НЕЗАМЕТНО И ТИХО

Москвич в Петербурге сливается с толпой, петербуржец в Москве остаётся белой вороной. У каждого городского помешательства свой аромат. Один, к примеру, оказался во сне петербуржцем в Москве, хотя наяву был москвичом в Петербурге. Другой во сне побывал москвичом в Петербурге, а наяву оказался петербуржцем в Москве. Дело происходило в поезде «Москва-Петербург». Или «Петербург-Москва». Проснувшись, первый долго думал, то ли он во сне видел себя петербуржцем в Москве, то ли сейчас петербуржец в Москве видит его во сне москвичом в Петербурге? А другой, продрав глаза, соображал, то ли он во сне наблюдал за москвичом в Петербурге, то ли теперь москвич в Петербурге наблюдает за ним, петербуржцем в Москве.

Проснувшись, оба также гадали, куда приехали?

И, главное, зачем?

Альфред Карлович Латур-Мабур. «Москвичи и петербуржцы» (1873)

ИСПРАВЛЕННОМУ ВЕРИТЬ

Пьеса была о войне. Играли превосходно, и недавно вернувшийся с фронта Смайлз ей безоговорочно верил. Он узнавал бревенчатые блиндажи, окопы с насыпным бруствером, узнавал, казалось, своих товарищей, живых и мёртвых. И опять вспоминал ту газовую атаку, когда спасся чудом. Контакт с залом был полный, когда актёры плакали, он рыдал, когда шутили — смеялся. После первого акта Смайлз, аплодируя, отбил себе ладоши. А во втором опять прислушивался к артиллерийской канонаде, поджаривал мясо на сапёрной лопатке и курил дешёвый табак. И снова боялся немецких аэропланов, глядя по ночам на холодные звёзды. Публика всё больше входила в роль, в спектакле всё было по-настоящему. Когда взрывом на сцене ранило зрителя в первом ряду, он кричал совсем так же, как кричат в окопах, пока санитары не унесли его за кулисы. В воздухе засвистела мина. Смайлз инстинктивно нагнулся, а, выпрямившись, обнаружил осколок, застрявший в спинке кресла. Он выковырял его и положил в карман. Запахло сырой землёй, в проходах появились вывороченные комья. А на сцене кровь уже лилась рекой, рвались снаряды и метались солдаты с перекошенными лицами. Смайлз вспомнил красномордого, убегавшего немца с винтовкой наперевес, которую от ужаса забыл бросить, вспомнил, как, догнав, всадил штык меж лопаток в серую грубую шинель. И на подмостках красномордый рухнул плашмя, нелепо раскинув руки, точно искал свою тень. Кругом летали пули, с неба падали бомбы. Но вот протрубили сигнал к отступлению. Газовая атака! А где же этот чёртов респиратор? Боже, он оставил его в землянке! Вчера, когда курил с лейтенантом! Что же он тогда сделал? Что? Ах, да! И зачем ему подвернулся этот мальчишка Чарли? Зачем?! Жить, жить! Любой ценой! Наверное, он уже вдохнул яд и ничего не соображал. Иначе, зачем смотрел сквозь запотевшие стёкла, как корчится Чарли? Маленький, тщедушный. Как червяк. А что было потом? Когда, добежав, свалился в окоп? Потом было то, что не сможет вместить спектакль. Был лазарет для отравленных, сёстры с красными крестами и корабль, который встречал в порту почётный эскорт. А Чарли остался на материке. И кости его уже сгнили. А теперь никто не узнает. Никто! У покойников своя сцена. И свои зрители. Но кто этот сопляк? Почему скалится? И зачем надевает респиратор? И тут Смайлз уловил едкий запах. «О, Боже!» — содрогнулся он. А со сцены уже валили густые клубы хлора.

Питер Мун. «Сцена Страшного суда» (1919)

ПРИЗНАНИЕ

Остались наркотики. Остальное изжито. Нет-нет, у меня всё O.K.! Работа, семья. По уикэндам — барбекю, в отпуск — на острова. Всё стабильно, я уверен в завтрашнем дне. Ещё не проснувшись, знаю, как его проведу. Знаю, что за день надо платить. Как и за дом. И за учёбу сына. И за счастье. За этим меня и родили?

Нет, остаются наркотики!

Жена ещё спит, и в душе я занимаюсь онанизмом. На кухне разогреваю тосты, учу сына, как клеить девчонку, потом целую в затылок жену, загадывая: если обернётся, всё будет хорошо. Она не оборачивается. Выйдя к машине, думаю, что вполне бы мог убить. Кого угодно. Первого встречного. Без риска, что поймают. Мотивов-то у меня нет! Не больше чем у других в мегаполисе. В день по одному, в год почти четыре сотни, за двадцать лет — без малого десять тысяч. Маленькая Хиросима! Но что-то меня останавливает. Выжимая газ, кошусь на небоскрёбы, в которых каждую ночь зачинают уродов. Вроде меня. Всех не перебить. Может, начать с себя?

Но лучше наркотики.

Куда прёшь, старая! Вам помочь? Перевёл через улицу. Сколько мужей похоронила? Не стоит благодарностей! Кляча дохлая, меня переживёт! Бедный, я бедный, плыву кораблём в заминированных водах, лавирую, а бомб всё больше, больше…

К чёрту! Где наркотики?

Ну вот, я первый. Одному хорошо, тихо, только кондиционер жужжит. А скоро всё испоганят. Заполнят взглядами, ядами, дамами, бумагами. И начнётся! Не вздохнуть, не присесть! Все трудятся. Из кожи лезут. Все зарабатывают! Но кто приносит пользу? Это большой вопрос. А прогресс? В том, чтобы большую Хиросиму устроить в секунду? Эй, цивилизация тягловой скотины, куда тащишь? Сколько лошадей загнала? Сколько пристрелила? А вот и босс! Привет, как дела?

Интересно, он пьёт транквилизаторы?

Мой отец в доме для престарелых, на Рождество я шлю ему открытку, при случае, навещаю. Слушая стариков, представляя их жизнь, удлиняешь свою. Но мне некогда. Я — хороший парень, попавший в цейтнот. Вот что я про себя думаю. Но держу при себе. Может, я не улавливаю дух времени? А какой у него дух? Оно стерильно. Как мертвецкая. А мой старик говорит про дух времени: кто в это время правит, того и дух! Тс-с! Босс читает мысли! Нет-нет, это не про тебя, ты пахнешь дорогим спреем и моим повышением.

Рабочий день кончился. Ухожу последний, оставляя уборщице пейзаж после битвы. А руки по-прежнему чешутся! Может, всё же убить? Ладно, потерплю. И наркотики откладываются. К тому же пятница. Впереди — барбекю.

Да, заеду. У жены шопинг. Какой галстук выбрать? Любой, они все одинаковые. Один в полоску, другой в горошек? И что? Чувствую себя ослом. Буридановым. Бери оба. Бери, или я убью продавца!

Похоже, с наркотиками я поторопился.

Я психопат? Маньяк? Просто выживаю! Как могу. Не спился. Не покончил с собой. Или покончил, поставив крест? А кто же едет домой? Дороги забиты. Они убивают меня! Убивают! Хочется установить на машине громкоговоритель: «Эй, сволочи, слушайте исповедь героя вашего времени!» На заднем сиденье жена щебечет про покупки. Убить её? Убить и не мучиться? Всё O.K., всё O.K.! И руки уже не дрожат. У дома почти успокаиваюсь. Улыбаюсь соседям. Говорю о погоде. И едва сдерживаюсь, чтобы не закричать: «Неужели исповедью моего сына будет: “Остались наркотики. Остальное изжито.”»?

Дик Кенс. «Зомби и сын» (1999)

РАДОСТЬ МАЛЫХ, ГРУСТЬ ВЕЛИКИХ

Один коринфянин сочинил себе эпитафию: «Ничего в жизни не нашёл». «Это же надо было так прожить! — осмеял его другой. — Несчастный глупец, тебе не повезло!»

А между тем первый был красив, богат, любим женщинами — второй же был ничтожным рабом.

Периандр Коринфский. «Софизмы и монологи» (III в. до н. э.)

ОХОТНИК В КАПКАНЕ

Игорь — бабник со стажем. А тут влип. Завёл приезжую. Современную, без комплексов. То без предупреждения явится, то уйдёт, не попрощавшись. Или на ночь без приглашения останется. А Игорь привык к порядку, чтобы жизнь на версту была видна, чтобы рукой пощупать. У него и тапочки всегда на одном месте. А тут — вольная птица! Теребит по поводу и без. Замучила! А как от неё избавиться? Грубо — деликатность мешала, тонко — не понимала. Или вид делала. Игорь привык женщин на место ставить, показывая, кто главный. А тут и намекает, и скандалы устраивает. Бесполезно! Через день-другой стоит на пороге, как ни в чём не бывало. А куда ей идти? Не выгонишь же — ну и пускал. А сам начал у друзей прятаться. Те смеются — во, мужик, попал! А девица его разыскивает — звонит по сто раз. Что делать? И вдруг — как в воду канула. Игорь неделю улыбался: «Баба с возу…» А потом забеспокоился. Позвонил — трубку не берёт, написал — не отвечает. А ему будто не хватать её стало. Пусть бы приходила, но не часто — и ей хорошо, и ему бы жизнь скрашивала. Раз дозвонился. А она: «Я однолюбка, встретила другого, он мне больше подходит!» Короче, прости, сердечный друг, у меня любовь! Щёлкнула по носу — Игорь и завертелся волчком! Понимает, что не любит, а обидно-досадно. Мужское самолюбие уязвлено. Долгими бессонными ночами ворочается, свидания в памяти перебирает. А днём звонит, унижается. Умоляет о встрече. Мне, говорит, ничего не надо, я не ревнивый, но нельзя же так резко рвать, давай останемся друзьями. А она в лоб: «Зачем? Его люблю, а ты не нужен!» Будто гвозди в гроб заколачивает! И сгорел мужик — все мысли о ней, другую завести не может. Пить стал. И спьяну душу травит. А собутыльники жалостью только масло в огонь подливают! Ходил и к ворожее. И к психиатру. Напрасно! Болтается, как рыба на крючке! Два года из головы не шла. Игорь постарел, осунулся. Работу бросил, уж и о самоубийстве подумывал.

А однажды — звонок в дверь. И прямо с порога:

— Знаешь, мы развелись, давай снова попробуем…

Игорь обалдел, топчется в прихожей, слова не может вымолвить. А потом вдруг легко стало, будто гора с плеч.

— Поздно, дорогая!

И захлопнул дверь.

Мужику главное — на своём настоять!

Алик Железобло. «Ловушки на каждом шагу» (1966)

ЗЕРКАЛО

Это — аллегория Красоты, недоступной и манящей.

Один художник, молодой и впечатлительный, посещал по воскресеньям мрачный средневековый замок, расположенный на окраине. Когда-то в нём была заточена пленница, прекраснее которой, как говорили, не было на свете, и художнику казалось, что стены замка до сих пор хранят её следы. И вот однажды в дальних залах, где на стенах тускло мерцали лампады, он наткнулся на зеркало в зеленевшей от плесени бронзовой раме. Два железных рыцаря с опущенными забралами сторожили его, опрокинутая клепсидра с давно высохшей водой измеряла его возраст. Художник видел в нём свои длинные, нечёсаные волосы, и, рисуя пальцем по пыли, почувствовал, как его коснулся ледяной палец. И вдруг в зеркале всплыло изображение женщины. Она была красива, а её облик выражал немое отчаяние. Художник отшатнулся, ещё надеясь, что сзади его окликнут, но тут носик женщины слегка приплюснулся, точно прижавшись к невидимой стеклянной решетке.