Вечный день

Слепой {12}

Его выталкивают за калитку. Там он не мешает своим нытьем. "Смотри себе в небо!" Вокруг — никого, Он стоит и шарит глазами в небе, Мертвыми глазами. "Где оно, где Небо? Где оно, синее? Синее, Что ты такое? Мягкое и твердое, Вот оно, в руке, а цветного — нет. Ни красного моря. Ни золотого Поля под полднем, ни вспыхнувшего огня, Ни граненого самоцвета, Ни струящихся волос через гребень. Ни разу звезд, ни разу леса, ни разу Весны и роз. В гробовой ночи И багровом мраке — вечное для глаз моих Полное жутью говение и пост". Его белая голова над тощей шеей — Как купа лилий. В иссохшей глотке Круглым комом катается кадык. Глаза прорезаются из узких щелок, Как белые пуговицы. Мертвым не страшен Самый яркий полдневный луч. Небо отражается в погасшем взгляде И утопает в блеклом свинце.

Утопленница {13}

Мачты высятся у серой стены, Как выжженный лес на рассвете, Черные, как шлак. Мертвая вода Глядит на брошенные гнилые склады. Глухим плеском возвращается прилив Мимо набережной. Ночные помои Бледною плевою плывут по воде И трутся о борт парохода в доке. Объедки, обрывки, грязь, дерьмо Жижей рвутся сквозь набережные трубы. А за ними — белое бальное платье, Голая шея и лицо, как свинец. Труп переворачивается. Вздувается Платье, как белый корабль под ветром. Мертвые глаза вперяются слепо В небо, в розовые облака. [25] По лиловой воде — мелкая рябь: Водяные крысы забираются седоками На белый корабль. И он гордо плывет, Весь в серых головах и черных спинах. Покойница весело течет в потоке Под плетью ветра и волн. Горой Взбухает и опадает брюхо, Звуча под укусами, как гулкий грот. По реке — в море. А там с обломков Крушенья приветствует ее Нептун, И она опускается в зеленую глубь — Уснуть в объятьях мясистого спрута.

25

Мертвые глаза вперяются слепо / В небо, в розовые облака. — Взгляд, обращенный вверх, в небо, является одним из ведущих мотивов не только в "Вечном дне", но и во всей поэзии Гейма. Этот образ отсылает к апокалиптическому полотну Мартина Бранденбурга (1870–1919) "Люди под облаком" ("Die Menschen unter der Wolke"), выставлявшемуся в 1901 г. на третьей выставке Берлинского Сецессиона (оригинал картины не сохранился). На картине изображена толпа людей, стоящих под кроваво-красным предзакатным небом; на переднем плане картины выделяется фигура юноши, взгляд которого обращен к небу. Гейм признавался в своем дневнике, что "Люди под облаком" — это "одна из немногих картин, которые он никогда не сможет забыть" (Ibid. S. 131).

Спящий в лесу {14}

Он спит с утра. Солнце сквозь тучи Красным тронуло красную рану. Роса на листьях. Весь лес — как мертвый. Птичка на ветке вскрикивает во сне. Покойник спит, забывшись, забытый, Овеваем лесом. Черви, вгрызаясь В полый его череп, поют свою песню, И она ему снится звенящей музыкой. Как это сладко — спать, отстрадавши Сон, распасться на свет и прах, Больше не быть, от всего отсечься, Уплыть, как вздох ночной тишины, В царство спящих. В преисподнее братство Мертвых. В высокие их дворцы, Чьи отраженья колышет море, В их застолья, в их праздники без конца, Где темное пламя встает в светильниках, Где звонким золотом — струны лир, А в высоких окнах — морские волны И зеленые луга, выцветающие вдаль. Он улыбается полым черепом. Он спит, как бог, осиленный сладким сном. Черви набухают в открытых ранах И, сытые, тащатся через красный лоб. Мотылек слетает в овраг. [26] На самый Лепесток цветка. И устало клонится К ране, как к чаше, [27] полной крови, Где бархатною розою темнеет жар.

26

Мотылек слетает в овраг. — В немецком просторечье мотыльков называют "птицами смерти". В европейском фольклоре мотылек — это традиционный символ смерти и воскрешения. У греков мотылек считался воплощением души, отделившейся от мертвого тела. Это так же символ влечения к истине (см. примеч. к стихотворению "Вы, души мертвых"…).

27

К ране, как к чаше… — Возможно, намек на Грааль, чашу, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. В стихотворении "Спящий в лесу" вообще бросается в глаза обилие лексики, традиционно связанной со страданиями Христа: «рана» ("Wunde"), «страдания» ("Leiden"), «чаша» ("Kelch"); в шестом же катрене герой прямо называется «Богом» ("Er schl"aft, ein Gott…").

И ты мертва? {15}

И ты мертва? Твоя грудь такая высокая, И только тень обметает тебя, скользя В темный сумрак от тяжкого занавеса, Хлопающего складками на ночном ветру. Какая синева на горле, стонавшем Рвущимся стоном под давящей рукой, Вмятый след удушья, Последнее украшение, уносимое в гроб. Светятся, мерцая, белые груди, Молча за ними запрокинулась голова С выпавшим из волос серебряным гребнем. И это тебя обнимал я столько раз? И это я, обезумев горькой страстью, Возле тебя находил покой, Окунался в тебя, как в жаркое море, Пил твои груди, как пьют вино? И это я, опаленный яростью, Как адский факел дикого божества, Обвивал твою шею с радостью Хмельной, как с ненавистью хмельной? И это было не сон пустой? Я так спокоен, ни похоти, ни страсти, Дальние вздрагивают колокола, И тихо так, как бывает в церкви. Как все странно и как все чуждо! Где ты теперь? Ответа нет. Нагое тело твое — как лед, В синем свете подпотолочной лампы. Как все немо, и почему? Мне страшно, когда она так безмолвна. Хотя бы капельку крови! Чем убаюкано ее лицо? Лучше выйти. — И он выходит. Ночной ветер, вскинувши на покойнице Волосы, замер. Они взвеялись вслед, Как черное пламя, гаснущее в буре.

После битвы {16}

В майских всходах лежат труп к трупу, Лежат на цветах, на зеленой меже. Брошенные ружья, колеса без спиц, Опрокинутые железные лафеты. Лужи дышат запахом крови. То в красном, то в черном бурая колея. Белое вздувается брюхо лошади, Четыре копыта вскинувшей в зарю. В холодном ветре замерзают стоны Умирающих, а из восточных врат Мерцает бледный зеленоватый свет — Узкая завязь беглой Авроры. [28]

28

Аврора— в римской мифологии богиня утренней зари.

Дерево {17}

Возле канавы у края луга Стоит дуб, исковерканный и старый, В дуплах от молний, изгрызен бурей, Черный терн и крапива у корней. Душным вечером собирается гроза — Он высится, синий, неколеблемый ветром. Тщетные молнии, бесшумно вспыхивая В небе, сплетают ему венец. Ласточки стаями мчатся понизу, [29] А поверху сброд летучих мышей [30] Кружится над голым, выжженном молнией, Суком, отросшим, как виселичный глаголь. О чем ты думаешь, дуб, [31] в вечерний Час грозы? О том, как жнецы, Отложив серпы, отдыхают в полдень В тени, и по кругу ходит бутыль? Или о том, как они когда-то Повесили человека на твоем суку — Стиснулась удавка, вывихнулись ноги, И синий язык торчал изо рта? [32] И висел он лето и зиму В переплясе на ледяном ветру, Словно ржавый колокольный язык, Ударяясь в оловянное небо.

29

Ласточки стаями мчатся понизу… — В мифологии ласточка часто являет собой символ опасности, она связана со смертью, с потусторонним миром.

30

А поверху сброд летучих мышей… — В античные времена считалось, что летучие мыши — это души умерших.

31

О чем ты думаешь, дуб… — Немецкий философ А. Шопенгауэр в своем основополагающем труде "Мир как воля и представление" (1843), высоко ценимом Геймом, утверждал, что растения обладают "смутным сознанием".

32

Стиснулась удавка, вывихнулись ноги, / И синий язык торчал изо рта? — Вывалившийся изо рта язык мертвеца становится символом невозможности выразить мысль в слове уже в литературе немецкого барокко, например в драмах А. Грифиуса (см. "Карденио и Целинда": "Черный язык больного, испустившего дух, вываливается наружу неоформившимся словом" ("Denn zehlt der schwartze Zung dess abgelebten Kranken / Vil ungestalte Wort in stetem schwermen her", "Cardenio und Celinde")).

Луи Капет {18} [33]

Стук барабанов вкруг эшафота. Эшафот крыт черным, как гроб. На нем машина. Доски разомкнуты, Чтобы вдвинуть шею. Вверху — острие. Все крыши в зеваках. Красные флаги. Выкрикивают цены за места у окон. Зима, но люди в поту. Ждут и ворчат, стискиваясь теснее. Издали шум. Все ближе. Толпа ревет. С повозки сходит Капет, забросанный Грязью, с растрепанной головой. Его подтаскивают. Его вытягивают. Голова в отверстии. Просвистела сталь. И шея из доски отплевывается кровью.

33

Луи Капет(1755–1793) — под этим династическим именем был судим и казнен французский король Людовик XVI, свергнутый в августе 1792 г. и казненный по приговору Конвента. На место казни король был привезен в закрытой повозке; жители Парижа, пришедшие посмотреть на исполнение смертного приговора, были оттеснены оттуда солдатами и молча наблюдали за происходящим. Перед смертью Людовик пытался обратиться к народу, но его заглушили барабанной дробью. Казнь короля, какой ее изображает в своем стихотворении Гейм, больше напоминает казнь Марии Антуанетты.

Маренго {19} [34]

Черно-белые Альпы, [35] холодная земля, Воет южный ветер. Под облаками Серое поле. Исполинский страх Сдавливает день. Дыхание природы Стиснуто в кулаке. Под мертвою тишиной Внизу — Ломбардия. Ни травки, ни деревца. Тростник в пустоте не дрожит под ветром. Ни единая птица не мелькнет над землей. Далеко внизу выгибаются мосты, Ползут обозы. Слышно, как глухо Всплеснула вода. И снова безмолвен Грозящий день. Вот белый всклуб — Первая граната. И вот встает Буря нового прериаля. [36]

34

Маренго— селение в Ломбардии у которого 14 июня 1800 г., во время войны против второй антифранцузской коалиции, армия Наполеона Бонапарта разбила австрийские войска и заняла Северную Италию. В марте 1910 г. Гейм написал цикл из шести сонетов "Mont St. John", в которых обращался к образу Наполеона и упоминал о сражении при Маренго.

В "Вечном дне" «Маренго», в котором альпийская природа изображается незадолго до начала сражения, следует за стихотворением "После битвы". Такой порядок, по-видимому, нужен поэту для того, чтобы подчеркнуть одну из идей стихов второй части сборника: история движется по кругу.

35

Черно-белые Альпы… — Известно, что на самом деле в день сражения при Маренго, Альпы не были видны из-за сильного тумана.

36

И вот встает / Буря нового прериаля. — Прериаль — девятый месяц французского республиканского календаря (20–21 мая — 18–19 июня). Сражение же у Маренго произошло не 2, как утверждает Гейм, а 25 прериаля.

Робеспьер {20}

Он словно блеет. Глаза его таращатся В тележную солому. Пена у рта. Он глотками всасывает ее сквозь щеку. [37] Босая нога свесилась через край. На каждом ухабе — встряска, Цепь на руках звенит, как бубенец. Слышно, как хохотом заливаются дети, Которых матери поднимают над толпой. Ему щекочут пятку — он не чувствует. Телега встала. Он смотрит и видит На площади перед улицей — черный эшафот. На пепельном лбу проступают капли. Страшной гримасой перекосился рот. Сейчас он крикнет. Но не слышно ни звука.

37

Пена у рта. / Он глотками всасывает ее сквозь щеку. — Во время ареста, 26 июня 1784 г., жандарм Мерда выстрелом из ружья раздробил Робеспьеру челюсть.

Стикс I {21}

Серое небо, не троганное ветром. Ядовитой мглою вспухает дол. Бледный свет, как из мертвой глазницы, Освещает царствие мертвецов. Грозный рев Флегетона, [38] Как тысяча Ниагар. Расщелины исходят криками, За которыми — огненный самум. Раскаленные добела, Они в потоке — как камни в пламени, И тела их трескаются от жара, Словно глыбы первозданного льда. Верхом друг на друге, голые, дикие, Вздувшись похотью, вспенясь яростью, Они сливаются в адский хор От подножья до гребня крутой плотины. Жирного старика оседлала голая Женщина, волосы в черном вихре, Распахнуты груди и распахнут пах Вызовом своре похотливых грешников. Хор взвывает сладострастной болью. Эхо катится за багровый порог. Исполинский негр Принимает черной грудью белое тело. Несчетные взоры следят любовную Борьбу, хмелея от жажды. Рев Провожает сплетшихся в струе огня, Подобно богам на их порфирных ложах.

38

Стикс(Плач-река) и Флегетон(Пирифлегетон, огонь-река) — в греческой мифологии — реки, окружающие Царство мертвых.

II

Устав от вечной сонности небес, От паутины, словно плющ, обвившей Курносых толстощеких херувимов, От тихого елейного покоя, От нищих, разленившихся под стенкой, От табака из пасторских раскуров, От Троицы, которая заснула На канапе под пенье старых дев, От этой всей лечебницы для бедных — Мы сами обрекли себя проклятью И сами выбрали себе вот этот Пустынный остров, как корабль вверх килем, Чтобы всю вечность до конца концов Чудовищным потоком любоваться.