Вечный колокол

Млад, конечно, подивился такому выводу, но спорить не стал.

— Так как писать-то? В смерти или в убийстве?

— Да пиши «в смерти», какое уж там убийство, — сказал самый старый из бояр, с загородского конца, — все равно Сове Беляевичу за него платить.

Суд докладчиков сдержанно посмеялся.

— Это еще неизвестно, — усмехнулся Осмолов, — я надеюсь на справедливость княжьего суда.

Смех стал громче и откровенней.

Несмотря на то, что результат заседания был ясен, суд продолжался еще часа два: в основном, обсуждали грамоту с его решением, потом сочиняли письмо посаднику. За это время Родомил привел доктора Велезара и темного шамана с медицинского факультета, свидетельствующих о невиновности Млада. Их вежливо выслушали, но грамоты переписывать не стали. Млад, все это время стоящий перед судом, устал и мечтал только о возвращении домой. Даже ненависть к отцу Константину поутихла, превратившись в презрительную неприязнь. Снова появилось ощущение, что его, как щепку, несет течением, и он не в силах что-то изменить. Его слова тонули в вязком болоте равнодушия «больших» людей; при всей их нелюбви друг к другу, «малый» человек был им чужим, принадлежащим другому миру, он их просто не интересовал.

Грамоту с решением зачитали при открытых дверях, в палату зашли и ректор с деканом — как представители общины, и Дана, и доктор Велезар. Родомила не пустили, но он и не рвался встречаться с новгородскими докладчиками на их территории.

Едва писарь закончил чтение, Млад не удержался и спросил:

— Теперь, наконец, я могу уйти?

— Иди, — милостиво махнул рукой Свиблов, поднимаясь со стула, — утомил до невозможности!

Дана посмотрела на боярина горящими глазами и взяла Млада за руку, удерживая на месте. Остальные заседатели тоже торопились разойтись.

— В грамоте не указан срок уплаты виры, — сказала она громко, — вы забыли об интересах истицы.

— Ах, срок… — Свиблов подозвал писца, — напиши, неделя. Со дня оглашения.

— Чернота Буйсилыч, — Сова Осмолов, успевший проскочить к двери, остановился, — ты меня без ножа режешь!

— Не обеднеешь, — рассмеялся кто-то, а потом добавил, — надейся на справедливый княжий суд!

Вернувшись в университет, Млад направился домой, где на него с расспросами накинулись шаманята. Но, несмотря на уютный вечер, странная тоска глодала его и глодала допоздна. Он думал об отце Константине, о боярах, об огненном духе и о вчерашней схватке с Градятой: происходящее казалось ему странным, неправдоподобным. Как Градята, наделенный силой, наделенный способностью слышать своего бога, может быть связан с бестолковым, пустым проповедником? В них не было ничего общего, они стояли слишком далеко друг от друга.

— Послушай, Ширяй, — спросил, наконец, Млад, — а ты не читал случайно эту христианскую книжку? «Благая весть», кажется, она называлась…

— Читал, — кивнул Ширяй, не поднимая головы.

— Ну и как?

— Я не понял, что они называют благой вестью. Пара интересных мыслей там есть, но в целом — мне не очень.

— А там, часом, не упоминается Михаил Архангел?

— Только однажды. В откровении некоего Иоанна. Я сначала думал — это предсказание, но потом понял — никакого предсказания в этом нет, сказки на ночь. Как христианский бог окончательно разозлится и всех уничтожит. Потравит всех, зальет кровью и пожжет серой. Они сумасшедшие, эти христиане — кто ж ему позволит такое сделать?

— Серой, говоришь? — Млад почесал в затылке.

— Ага, — кивнул Ширяй.

— А нету у тебя этой книжки?

— Нет, я в библиотеке ее брал, давно, и уже вернул.

Тоска не проходила, мысли в голове путались, и Млад решил пойти к Дане — поговорить, привести в порядок мысли, и… Он чувствовал себя разбитым и одиноким…

Ветер стих еще утром, и теперь из низких туч, обложивших небо, бесшумно падал густой снег: крупными влажными хлопьями. Дорожки подзамело, мороза почти не было, и ватная, неестественная тишина окружила университет: сквозь пелену снегопада не пробивался даже лай собак из Сычевки. Млад шел и не слышал своих шагов, как по ковру. От этого ощущение одиночества стало только сильней и мучительней, словно он на самом деле остался совершенно один в этом оглохшем мире. Окна в профессорской слободе давно погасли, никто не встретился ему по дороге — тишина, темнота и снег…

Но, подходя к дому Даны, он увидел, что она еще не спит — ее окно светилось ярко и тепло. Млад прибавил шагу, светящееся окно показалось ему избавлением от тоски и одиночества, сердце забилось сладко и радостно: как хорошо, что у него есть Дана! А потом дверь в ее дом приоткрылась — свет упал на крыльцо.

Он хотел ее окликнуть, он был шагах в десяти от ее дома, но вдруг увидел, что она не одна: на крыльце рядом с ней стоял Родомил. Млад не собирался слушать, о чем они говорят, но в тишине их голоса прозвучали громко и отчетливо. И, услышав их, он непроизвольно остановился: они не видели его и не слышали его шагов.

— Нет, Родомил, и не уговаривай, — с иронией сказала Дана, — я вообще не собираюсь замуж, мне это совершенно ни к чему.

Родомил взял ее за локоть, словно хотел обнять.

— Послушай, я понимаю… Но ты все же подумай. Я сделаю для тебя все. Хочешь, поставлю тебе терем, не хуже княжьего? Хочешь, одену в соболя? Я все могу, я всю жизнь свою к твоим ногам положу. Каменной стеной для тебя буду.

— Что-то мне совсем не хочется за каменную стену, — улыбнулась она, — я, конечно, подумаю, раз ты так просишь, но надеяться тебе не на что.

— Я никогда никого не любил, жил бирюком, а теперь у меня свет в окне появился. Я никогда не знал такой как ты… Я не верил, что такие как ты бывают на свете.

— Родомил, мне холодно здесь стоять. Иди, мне завтра на занятия.

— Да. Я сейчас уйду. Прости меня, — Родомил взял ее за плечи и притянул к своей груди, — прости. Я не могу без тебя.

Дана не отстранялась, но и не отвечала на его объятья. Млад стоял, как столб, не мог ни шевельнуться, ни сказать, что он все слышит, ни уйти прочь.

— Иди, Родомил, — сказала Дана, — я же сказала, что подумаю.

Тот резко и решительно отодвинулся от нее, застонал, глухо и горько, а потом не оглядываясь сбежал с крыльца, повернул к дому и тут же лицом к лицу столкнулся с Младом.

Млад не стал ничего говорить, развернулся и пошел назад, медленно и растерянно: он еще не понял, как к этому относиться. Только к одиночеству добавилась боль — острая, почти нестерпимая, от которой хотелось взвыть и завязаться в узел.

Родомил постучал в дверь через четверть часа — Млад сидел за столом с единственной свечой, шаманята улеглись, самовар остыл, в доме было тихо и неуютно. Он сидел и смотрел на огонек свечи, и ни о чем не хотел думать.

— Я пришел поговорить, — Родомил нерешительно остановился на пороге.

— Заходи, — Млад пожал плечами. Ему казалось, что говорить им совершенно не о чем. Разве что о Градяте и отце Константине.

Родомил снял шапку и шагнул к столу, не раздеваясь.

— У нас тепло, — сказал Млад, поднимая голову.

Родомил ничего не ответил и сел на лавку напротив Млада.

— Я должен объясниться, — начал он, — я сразу должен был объясниться.

— Зачем? Я все понимаю.

— Так получилось, будто я сделал что-то за твоей спиной. Мне это неприятно. Но ведь ты ей не муж? Почему я должен был отчитываться перед тобой?

— Ты и сейчас не должен передо мной отчитываться, — вздохнул Млад.

— Нет. Теперь я скажу. Я ее люблю и женюсь на ней. Я от нее не отступлюсь. Поэтому говорю: отступись ты.

Млад вскинул глаза — что-то показалось ему неправильным в словах Родомила.

— Мне кажется, Дана решит это без нас, разве нет? Совершенно не важно, отступишься ли ты, отступлюсь ли я — это не нам решать.

— Ты держишь ее, она привыкла к тебе, она не может так поступить с тобой, понимаешь? Отпусти ее! — воскликнул Родомил чересчур громко.