Вечный юноша

Странное дело — всю жизнь я писал строго выдержанными правильными размерами, а сейчас хочется их ломать без всякой системы, «как поется». Стихи «так себе», но с какой-то неопределенной грустью, может быть, с внутренней взволнованностью «второго плана», «подтекста». Стихи ведь, в общем, не о любви, а о человеческой жизни.

Удивительнее всего, что я их опять пишу. А, может быть, потому что в эти пятнадцать дней «ушли все заботы». И я наедине с природой. В кажущемся безделье. (Пушкинская «праздность», необходимая творчеству).

Хотя после каждого кажется, что последнее, что после него ахматовская «непоправимо белая страница».

Впрочем, и Ахматова, после «непоправимо белой страницы» пишет и пишет себе на здоровье!

То же и у Пастернака:

Есть в опыте больших поэтов Черты естественности той, Что невозможно, их изведав, Не кончить полной Немотой.

Но это не кокетство. Это верное и подлинное чувство поэта, а не версификатора. У версификатора его не может быть. Этот строчит — будь здоров! На всякий очередной случай.

Космонавт — даешь космонавта!

Уборка урожая — даешь уборку!

Борьба за мир — даешь борьбу за мир!

Куба — даешь Кубу!

Лумумба — даешь Лумумбу!

Словом, эти реагируют на современность автоматически, незамедлительно и в полной мере. А сколько бумаги уходит на эти «ложноклассические» вирши. И какое беспощадное отношение к читателю. Впрочем — читают ли их?

В Илийске стал необычно много курить — зарез для меня.

У меня, как мне кажется, — лучшие концовки, две последние строчки:

Какая это мутная тоска, Так унизительно искать бессмертья.

Чтобы в последней написать строке: Земную жизнь любить не перестану.

Любил как в речи, так и на бумаге Простые и наивные слова.

И даже ты, ведь так и не узнаешь, Как я томился, бедствовал, любил…

И т. д., что пришло в голову.

Стихи Роберта Рождественского «Спор», «Улыбка» и т. д. Интересно, не сын ли он Всеволода? (Приклеен рисунок-шарж на Р. Рождественского — Н.Ч.).

«…И приходят ребята, Глаза свои щурят. Не простые ребята, Зубастые, как щуки. Их уж очень много».

«И не надо стыдиться, Что память людскую Знобит, — — Мы когда-то не так улыбались. Улыбались растерянно, Улыбались сквозь слезы, — Разве можно такое забыть?»

— А все-таки, все вы, друзья, (поете) в полголоса, у всех у вас хвосты поприжаты. А жаль, потому что голоса есть сильные, чистые. Вознесенский, Евтушенко, Л.Мартынов и др. И невольно вспоминается Монтень:

«Я говорю правду не всегда до конца, но постольку, поскольку осмеливаюсь…» То-то и оно-то. Настанет ли когда-нибудь для русской литературы время, когда цензура (какая бы она ни была) будет упразднена окончательно и бесповоротно, как нечто оскорбляющее достоинство Человека?

***

Не могу я смотреть без волненья На летящую тень от крыла; На бегущие через селенья Поезда, иль на взмахи весла. Сколько было путей исхожено По неволе и по добру. Сколько было костров разложено И у рек голубых и в бору. Сколько раз волна океанская У палатки билась моей. В общем — это почти цыганская — Жизнь извечно зовущих путей. В детстве Сашкою Жигулевым Перепрыгнул через плетень. Эх, дороги жизни суровой — Голубая плывущая тень.

7/ IX Илийск

А кто знает теперь Андреевского «Сашку Жигулева» — одна из лучших вещей Андреева.

22. 4/X

Иван Васильевич. Устроился кладовщиком. Поворовывает, но так, соблюдая, по его словам, меру. Однако на поллитра хватает каждый день. Получает немного, 55 + 45 пенсии. Инвалид войны. Танкист. Офицер резерва. Горел в танке. Потерял глаз.

Русский богатырь. Жена работает уборщицей в К.Г.Б. Вероятно, имеет 40 р., 6-ти летняя дочка.

За поллитрой:

— Живу я один раз и на… мне все остальное а жизни нет!

Словом — счастливое завтра его мало устраивает. Откровенная философия мещанства, но имя-то им — легион!

И может ли обыкновенный, средний человек — имя которого тоже легион — жить «завтра», если оно отодвигается за предел жизни?

Иван — читающий человек. Перебрал у меня в библиотеке массу книг. Любит Есенина. Даже цитирует. Восторженно отзывается об Эренбурге. На фронте его стихи имели большой успех.

— Вот мой учитель говорил мне: «Прочитай Толстого!» Я говорю: их три, а ты всех трех прочитай, прочитай классиков — вот и поймешь жизнь. — Иван возводит руками как бы пирамиду и говорит: — А как ее понять, жизнь-то?

Но современная газетная публицистика — приводит его в ярость, как и многих.

— Ведь врут без зазрения совести, славословят! А ведь жизнь-то у нас, у работяг, — трудная.

Беда в том, что человеку свойственно сравнивать, оценивать свой собственный жизненный опыт, свой отрезок времени, и, если он видит улучшение жизни и своей собственной в особенности, он это дело одобряет. Да и то — прошедшие, пережитые трудности временем сглаживаются, забываются, и, не смотря на то, что уровень жизни у человека, объективно, растет, новые трудности — искажают перспективу.

На моих глазах за 7 лет жизнь очень изменилась и к лучшему. Стало гораздо легче жить — в смысле питания, ширпотреба и т. д. Но затруднения наших дней, естественно, вызывают скулеж.

Я не говорю уж о мире интеллигентного человека. От времен, когда, по словам Бабеля «откровенно разговаривать можно было только с женой, ночью и то закрыв голову одеялом», до наших дней — дистанция огромного размера.

Но наша система, конечно, ставит проблемы очень сложного характера. Растет и усложняется духовный мир интеллигентного человека, особенно молодых, и естественно, ставит все новые и новые проблемы, раздумья и искания. В этом и есть движение жизни.