Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2

Черт. Барбаросса едва не хмыкнула.

Забавно вспомнить — когда-то она сама мало чего смыслила в театрах. В Кверфурте единственным заведением, служащим источником развлечений, был трактир. И не сказать, чтоб эти развлечения могли похвастать изрядным разнообразием. Иногда — пару раз в год — заезжал бродячий кашперлетеатр, но надолго обычно не задерживался — среди углежогов обыкновенно находилось не много желающих наблюдать, как тряпичные куклы колотят друг дружку, они и сами не дураки были помахать кулаками, разминая друг другу носы и выколачивая отравленные ядовитой копотью души.

Театр — развлечение для богатых мужеложцев и великосветских прошмандовок. Великое удовольствие — смотреть на паясничающих лицедеев, разодетых в шелка и парчу, играющих в жизнь в окружении нелепого и зачастую никчемного обрамления!

Она бы нипочем не пристрастилась к этому развлечению и в Броккенбурге — если бы не Котти. Штудирующая театральные афиши не менее прилежно, чем труды по Гоэции и спагирии, она всегда знала, какие представления и где дают, какая труппа посетила город, где можно перехватить контрамарку или билет на галерку по половинной цене. Ее страсть к театру была тихой страстью, не рождающей ослепительных искр, но такой, которая занимала в ее душе изрядное место и не могла быть ничем вытеснена. Барбаросса всегда находила это забавным — ведьма, которая, несмотря на юный возраст, в силах самостоятельно заклинать адских духов, трансмутировать олово в кобальт и разбираться в двухсотлетних фолиантах голландских чернокнижников, находит удовольствие в том, чтобы, затаив дыхание, наблюдать за грубо сколоченной сценой, где вместо снега падают клочья ваты, а замки выстроены из картона и папье-маше!

Но Котти и ей привила любовь к театру. Исподволь, не штурмом, но мягкой осадой. Затащила ее пару раз на какие-то представления, нарочно выбирая те, где побольше звенят шпагами, а билеты дешевле всего. Барбаросса смотрела, но без особого восхищения — мало удовольствия наблюдать, как разряженные в шелка пидоры тычут друг дружку прутиками, изображающими рапиры, да так неловко, будто отродясь не держали в руках ничего кроме хера!

А потом были «Дурные сновидения на Ульменштрассе», после которых Барбаросса вышла из театра на пошатывающихся ногах, с трудом переводя дух. Это была даже не драма, просто неказистая и недорого поставленная мистерия-массакр, но то ли реквизиторы постарались на славу, то ли актеры продали душу адским владыкам за это представление — эффект был такой, что Барбароссу проняло до самой селезенки. Всякий раз, когда на сцене появлялся, зловеще ухмыляясь, одержимый демоном убийца Фридрих с его ободранным до мяса лицом и усеянной бритвенными лезвиями перчаткой, она забывала, как дышать, и только дрожащая ручка Котейшества, сжатая в ее пальцах, возвращала ее в реальность. Чертов Фридрих словно был ее собственным отражением. Злобным духом с изуродованным лицом, мечущимся по сцене, жутко хохочущим, с наслаждением кромсающим беспечных блядей и слабосильных вьюношей. Это было отвратительно, жутко и… так знакомо. Это она, Барби, металась по Броккенбургу, обожженная, мучимая ненавистью, не имеющая ни крыши над головой, ни сестер, способная доверять лишь острой стали. Это ее именем в Брокке скоро начали пугать молодых сук. Это она сделалась чудовищем, пирующим в темных переулках…

Барбаросса не отрывалась от сцены все два часа, забыв про голод и жажду, потрясенная увиденным. Мистерия и верно вышла жутковатой. Чертовы реквизиторы не поскупились на чернила, изображающие кровь, как и на мясные обрезки, которые должны были изображать человеческую требуху. Бедная Котти все представление просидела белой как мел, боясь вздохнуть. Привыкшая к беспечным водевилям и романтическим пантомимам, она была потрясена так, что едва не разрыдалась прямо в театре, а после еще две ночи поскуливала во сне. И это ведьма, кромсающая чертовых котов с хладнокровием военного хирурга!

После «Дурных сновидений» было много других — «Гейстерягеры», «Плоть и кровь», «Сияние», «Безумный Максимилиан». Барбаросса не стала всеведущим театральным завсегдатаем, она с трудом отличала просцениум от бенуара, ее путали сложные полилоги, а интермедии обычно нагоняли тоску, но кое-чего она все-таки нахваталась со временем. Недостаточно много, чтобы беседовать с Котти об высоких материях, авторском стиле и манере подачи, но когда-нибудь…

Она не сразу смогла разобрать, что именно смотрят Гаррота с Саркомой. Оккулус Малого Замка был велик, с хорошую дыню размером, но, к сожалению, так же стар, как и стены вокруг него. В ясную погоду от него еще можно было дождаться сколько-нибудь четкой картинки, но едва лишь опускались сумерки или поднимался ветер, как внутри высыпал обильный белесый снег, наполовину скрывающий далекую сцену и актеров.

Напрасно младшие сестры часами полировали шар мягкими замшевыми тряпками и натирали хорошим воском — стекло, может, и потускнело немного с годами, но главной проблемой было не оно, а сидящий внутри дух. Та самая искра, которая превращала большую стеклянную бусину во всевидящий глаз, ловящий исходящие отовсюду магические эманации и показывающий волшебные картинки.

Дух внутри оккулуса звался Амбрамитур, он приходился младшим кузеном Дабриносу, двенадцатому духу в свите адского владыки Демориела, и был столь стар, что казалось удивительным, как он вообще способен работать. Верно, он развлекал своими картинками зрителей еще в те времена, когда дамы носили огромные, на кринолине, платья и украшали себя гигантскими париками.

Тугоухий, как и все старики, он мог не слышать команду даже с пяти шагов, хоть охрипни от крика. В холодную погоду по полчаса пробуждался ото сна, демонстрируя лишь какую-то муть сродни метели, в жаркую то и дело засыпал, фонтанируя бесформенными разноцветными пятнами… Были у него и свои чудачества, как у каждого существа почтенного возраста. Бывало, он самовольно переключался с одной магической волны на другую, отчего слезливая драма в любой момент могла превратиться в прогноз погоды или трансляцию со скачек. Иногда, точно вспомнив молодость, он принимался бесхитростно шалить — все актеры делались желтолицыми, точно маялись печенью, или начинали говорить смешным фальцетом или от них вовсе оставались одни только головы…

Невинные, в общем-то, фокусы — «Падчерицы Сатурна» в свое время намаялись со своим оккулусом куда сильнее — но способные вывести из себя. Котейшество не раз пыталась облегчить ему работу. Часами сидела возле него, прищурившись, что-то бормоча себе под нос — пыталась разобраться с мельчайшим, филигранно устроенным, узором чар в его середке. Напрасные труды. Не требовалось быть большим знатоком Гоэции, чтобы понять — рано или поздно старенький Амбрамитур издохнет в своем хрустальном шаре, и тогда не будет ни пьес по вечерам, ни прочих нехитрых развлечений, которые он мог предоставить, останется только вечный снег и ничего больше.

Конечно, в Эйзенкрейсе всегда можно купить новый оккулус, в тамошних витринах тысячи моделей, от крохотных, как куриное яйцо, которые можно запросто носить в кармане, до огромных, размером с тыкву, которые выдержит не каждый стол. Но вот цена… Новенький стоит по меньшей мере гульденов двадцать — Гаста скорее изойдет на дерьмо, чем выделит из казны Малого Замка такие деньжищи.

Гаррота и Саркома никогда не были поклонницами театра, но, видно, пьесу показывали захватывающую, потому что обе мгновенно забыли о присутствии Барбароссы, стоило ей только замолчать. Барбаросса скосила глаза в сторону тусклого оккулуса, но почти ничего из происходящего не разобрала. Кажется, играли сцену погони. Между картонных декораций, долженствующих изображать городской пейзаж, одинокий всадник на черном как ночь андалузском скакуне преследовал небольшой почтовый фаэтон, на козлах которого сидели мрачный сосредоточенный мужчина и перепуганная женщина. Преследовал едва ли с добрыми целями — с удивительной ловкостью перезаряжая на скаку короткий бандолет[11], не выпуская из рук поводьев, он всаживал в трясущийся фаэтон один заряд картечи за другим, окутываясь густыми облаками пороха.

Сцена погони была напряженной и даже отчасти жутковатой. Не из-за пальбы — театральные мушкеты палили ослабленным зарядом пороха, чтоб пощадить уши зрителей — скорее из-за преследователя на черном скакуне. В его облике было что-то пугающее, подумала Барбаросса, хоть сразу и не поймешь, что именно. Что-то… неестественное. Быть может, дело было в его чудной посадке — в седле этот тип держался неподвижно и неестественно прямо, как никогда не сидят всадники, а может… Может, дело было в его лице, каком-то бесстрастном, холодном и пугающе пустом. Обычно преследователям полагается кричать во все горло, изрыгать проклятья, размахивать мушкетом, работать уздой и стременами — она пересмотрела чертову кучу пьес с погонями на своем веку и все они были отчасти похожи — этот же скакал молча, не совершая ни одного лишнего движения, точно сам был посланной вдогонку беглецам мушкетной пулей.

Лицо будто бы вроде и знакомое. Короткие, не по нынешней моде, светлые волосы, почти не тронутые пудрой, подбородок тяжелый, как таран на носу у броненосца «Фердинанд Макс»[12], высокий мощный лоб… Несмотря на то, что сцена изображала ночь, на носу его сидело пенсне с затемненными стеклами, мешающее видеть глаза, и это тоже было почему-то пугающим — отчего-то казалось, что если этот странный тип снимет пенсне, глаза его окажутся такими же пустыми, как стекла, которые их скрывают.

Симпатичный тип, хоть и с харизмой, более приличествующей жеребцу-трехлетке. От него так и разило грубой мужской силой, отчего у Барбароссы невольно кольнуло где-то в районе крестца. Кажется, известный актер, с опозданием вспомнила она, из какого-то старого австрийского театра. Имя его она вспомнила почти сразу — Мейнхард. А вот фамилия… Граувеббер? Вайсекушнер? Проклятье, вылетело из головы…