Вегетация

— Пожалуйста, не трогайте нас! — заплакала вторая девчонка, в очках. — Прошу вас!.. Пожалуйста!.. Хотите, я на колени встану!..

— Встанешь, — заверил Холодовский. — А сейчас обе раздевайтесь.

В проёме двери, глядя на девчонок, теснились Фудин и Костик. Фудин злорадно улыбался, а Костик горел от восторга.

Серёга слышал, как девчонки в каюте закричали и зарыдали, сдвинулось что-то большое, что-то упало. Серёга завертелся на месте. У него был автомат, он легко сумел бы всё прекратить, но яснее ясного понимал, что вмешиваться не будет. Нельзя против своих. Ничего с теми девчонками не случится. Не целочки же они, если с парнями сюда приехали. И никто их не убьёт.

В каюте, которую охранял Серёга, тоже началась возня. Парни гневно заорали, принялись колотить в стены и в дверь — она злобно залязгала. Серёга перехватил автомат и тоже ударил в дверь прикладом.

— Завалите там ебала свои! — рявкнул он. — Всех перестреляю!

— Прекратите! — доносилось из-за двери. — Скоты!..

Серёга сейчас сам себе был противен до сблёва, и неплохо было бы, чтобы парни вырвались, — он бы отвёл душу, отхуярив кого-нибудь по полной.

— Давай, сломай дверь! — крикнул Серёга. — Чё не ломаешь-то? Не хочешь выйти?! Взаперти безопаснее, никто не угондошит, да?!

Серёге хотелось, чтобы те, за дверью, оказались хуже него. Типа не он — подонок, а городские — бакланы и ссыкуны. Направляясь за Холодовским, он прикидывал, что как-нибудь потом понтанётся перед Маринкой: мол, все пошли к залётным блядям, а он не пошёл, потому что любит её, Маринку, вот такой он верный. А сейчас Серёга глядел на дверь, прыгающую в стальной раме, слышал крики девчонок и осознавал, что будет молчать как рыба.

По металлическим лабиринтам драглайна все звуки раскатывались гулко, будто в барабане, и до каюты Вильмы тоже доносились женские крики и мужская ругань. Вильма прекрасно поняла, что творят мужики из её бригады, но Вильму это не тронуло. Мужики возьмут своё и оставят городских девок в покое, а девки поплачут и утрутся. Сама Вильма поначалу тоже плакала и утиралась, а потом ей стало всё равно. Не побили — уже хорошо. Зато в такой момент никто не услышит, что нелюдимая Вильма с кем-то разговаривает.

На телефоне Вильма по памяти набрала номер Алабая. Сейчас она звонила без видео, словно так было менее заметно.

— Алло, это я, — тихо сказала она. — Раньше позвонить не могла…

Вильма смотрела в окно и прикрывала рот ладонью.

— Вы сейчас где? — спросил Алабай.

— Мы на экскаваторе с Арского камня… На Банном в бригаду Бродяга приехал. Не знаю, откуда он взялся… С новеньких. Зовут Дмитрий Башенин.

— Фотку пришли, милая.

— Пришлю.

В дверь каюты кто-то толкнулся.

— Не могу больше говорить — стучат… — прошептала Вильма. — Пока!..

— Целую тебя, мышонок, — ответил Алабай. — Скоро вместе будем!

Вильма спрятала телефон и торопливо открыла дверь. В каюту вошёл Калдей, и сразу стало тесно — Вильма поневоле села на койку.

— Там девок ебут, — недовольно пробурчал Калдей.

— Так туда бы валил, — Вильма глядела на него снизу вверх.

Калдей принялся расстёгивать ремень на штанах.

— Возиться ещё с сучками…

Вильма поняла, что Калдею просто лень участвовать в изнасиловании. Хлопотно же, суетливо, неудобно: девки рыдают, сопротивляются, кусаются и царапаются… А она — удобная. Покорная. Вот Калдей и припёрся.

— Вставай раком, — распорядился он.

Вильме было о чём думать, пока над ней сопел этот боров. Она не забудет о скотстве Калдея: она обязательно попросит и Алабай — она не сомневалась в этом — убьёт и Калдея тоже, когда явится убивать бригадира Типалова.

30 Гора Малиновая

От Белорецка они двинулись на северо-запад — на недальнюю гору, чья туша вздымалась над лесами, бесплотно истаивая в жарком мареве полдня. Гора называлась Малиновой, хотя сейчас была голубой, с белёсой щетиной скал на трёх своих макушках. Егор Лексеич первым перевёл мопед по броду через бурливый ручей, и потом начался матёрый, дикий, буреломный лес.

Просека почти заросла. Они пробивались в мелкой хвойной поросли, упрямой и колючей. Ветки хлестали по плечам, по лицам, совались в колёса и в рамы мопедов. Порой приходилось перетаскиваться через упавшие деревья. Дорога вела наверх, из земли вылезали камни с острыми изломами. Липла паутина. Жалили комары. Во всю мощь с безоблачного неба жарило бешеное солнце. В конце концов Егор Лексеич не выдержал и отбросил мопед.

— Пешком, блядь, и быстрее, и легче! — решил он.

Дальше они пробирались уже без мопедов — и вправду стало полегче.

За густым пихтарником внезапно открылась каменная река. Длинный поток валунов, изгибаясь, стекал со склона. Казалось, что это искусственное сооружение, какая-то насыпь, но каменная река родилась сама, без участия людей, и она действительно текла вниз — только бесконечно медленно. По пути она сдирала всю растительность, и даже селератный лес не мог тут укрепиться и остановить движение глыб. А глыбы по размеру были разными: и совсем небольшие, и крупные, и даже огромные — величиной с машину. Митя впервые увидел в этом мире силу, которая превосходила зыбкую мощь вегетации.

Маринка ловко и рискованно прыгала по камням, словно белка, и Митя любовался её гибкостью. А Егор Лексеич отставал. Он пробирался с трудом, цеплялся за всё, за что получалось, и часто останавливался передохнуть — сгибался, упираясь руками в колени, и тяжело отдувался.

— Всё, последний мой визит к Петру на эти ебеня… — прохрипел он. — Или я сам больше не потяну, или Пётр в лешака превратится…

Митя уже понял, что они идут к убежищу Маринкиного отца. Тот был конченым Бродягой — но ещё пока не совсем лешаком. Набрав дозу облучения, он почти прекратил общаться с людьми, не выполнял никаких заданий для бригадира, ничего не делал вообще, и Егор Лексеич увёл его жить сюда, под гору Малиновую. Места здесь были совершенно безлюдные, и лесозаготовок тут не затевали: слишком неудобный рельеф для комбайнов.

— Давно ты отца не видела? — осторожно спросил Митя у Маринки, когда они оказались на одном камне.

— Ну, года три, — поколебавшись, ответила Маринка.

— Скучаешь?

— Я и раньше-то его видела шиш да маленько. Когда мелкая была, он то вкалывал, то бухал. Потом на зоне сидел. Когда сбежал, вернулся и у дядь Горы Бродягой работал, его как и не было. Ни фига я не скучаю!

Митя догадался, что Маринка врёт. Может, она и не скучала по человеку, который считался её отцом, но скучала по отцу вообще. А как иначе? Потому она и такая дерзкая — безотцовщина. Не на кого надеяться.

— А как он облучился? — спросил Митя.

— Говорю же — сбежал! — Маринка перепрыгнула на другой валун.

— Не понял, — сказал Митя, перепрыгнув к Маринке.

— Он решил бабла срубить по-быстрому на городских, у них и так всего много. Поехал на Челябу, угнал тачку, чтобы продать, а его загребли. Дали трёшку. Он мотал срок на зоне вроде Белорецка, но где-то под Омском. Сидел-сидел, и надоело. Ушёл. Три месяца пешком пёр домой до Магнитки через леса, ну и облучился с дороги. Припёрся уже Бродягой.