Вековые конфликты

Голландской республике позднее Англии и Франции удалось вырваться из сферы векового конфликта - Йена ния только в 1648 году признала независимость нидерландского государства. Тем не менее Голландии все же удалось держаться в стороне от главной арены борьбы. Победа новых, буржуазных отношений создала предпосылки для экономического расцвета, для превращения Голландии в образцовую капиталистическую страну XVII века. Войны, которые она вела во второй половине столетия с Англией и Францией, уже не имели ничего общего с вековым конфликтом, и не раз удобным союзником оказывалась австрийская ветвь Габсбургов. Гуго Греции, которого во второй половине XVII века считали крупнейшим авторитетом в области международного права, решительно объявлял несправедливыми религиозные войны, попытки навязать другим народам христианскую веру (исключением являлись, по мнению Греция, лишь войны против жестоких гонителей христиан)".

Вековой конфликт обычно прекращается раньше, чем не только разрешаются породившие его социальные противоречия, но и исчезают идеологические формы, характерные для конфликта. Религиозная оболочка борьбы между старым и новым строем сохранялась в Европе даже после того, как международный лагерь контрреформации ушел в историю. Поэтому борющимся внутри страны партиям не раз оказывалось выгодным поддерживать иллюзию, будто этот конфликт продолжает бушевать с прежней силой. Помимо всего прочего, это помогало оправдывать принятие иностранной помощи, хотя она оказывалась уже вне связи с целями прошлого векового конфликта.' Здесь опять едва ли не наиболее показательным будет пример Англии, уже проделавшей в середине XVII века буржуазную революцию и вставшей на путь, который позволил ей обогнать в экономическом отношении Голландию, капиталистически наиболее развитую страну этого столетия. В 1660 году, опасаясь народа, английская буржуазия и обуржуазившееся дворянство возвратили на престол сына казненного во время революции Карла I. Новый король Карл II (1660-1685) вскоре же нарушил многие из обещаний, которые давал, возвращаясь из эмиграции. Но у него хватило ума не покушаться на основные экономические результаты революции. Поэтому ему прощалась не только растрата правительственных средств на содержание целого гарема фавориток, но даже тайная »в деталях, но в общем и целом известная запродажа независимости английской внешней политики за весьма весомую сумму Людовику XIV. Субъективно цели Людовика XIV, стремившегося путем французских субсидий поставить в зависимость от себя Карла II - точнее, контролировать внешнюю политику Англии,- имели мало общего с целями векового конфликта. В этом они отличались от аналогичных попыток Карла V и Филиппа II, например, во время правления Марии Тюдор. Однако в обоих случаях речь шла о попытке достижения европейской гегемонии. И в конечном счете французская помощь создала - уже у преемника Карла Якова II- ложное представление о возможности католической реставрации.

Буржуазия первоначально более или менее снисходительно относилась к услугам, которые оказывал Карл II Людовику XIV в обмен на французское золото. Для подобной терпимости были свои веские причины: до поры до времени английскую буржуазию устраивала враждебность короля Солнце, еще только приступавшего к осуществлению своих широких завоевательных планов, к Голландии -«протестантской сестре» и в то же время торговому конкуренту,- против которой Англия не раз вступала в вооруженную борьбу. Но такая снисходительность не распространялась на планы реставрации католицизма и абсолютизма, которые лелеял узколобый фанатик Яков, герцог Йоркский, ставший наследником престола (у Карла II не было законных детей). В конце 70-х и начале 80-х годов возник острый политический кризис, принявший форму борьбы за лишение герцога Йоркского права наследовать престол.

И тут страна узнала о существовании «папистского заговора»- о планах иезуитского ордена, включающих убийство Карла II и высадку иностранной армии для избиения протестантов и восстановления «римского идолопоклонства». Все эти сведения были получены от некоего Титуса Отса и в своей основе представляли чистую выдумку. Титус Отс не имел никаких сведений о планах иезуитов, действительно продолжавших интриговать в Англии - теперь в пользу герцога Йоркского,- но, естественно, никак не собиравшихся убивать тайно к ним благосклонного Карла II. Тем не менее мнимый «папистский заговор» послужил предлогом для политических процессом и казней, а когда Карл II одержал верх над оппозицией, ее руководителей тоже обвинили в «заговоре» и отправили на эшафот.

Герцог Йоркский сохранил право на наследование трона, однако, заняв его в 1685 году, король Яков II сумел удержать власть только до 1688 года, когда против него объединились все противники восстановления католицизма и абсолютной монархии. На престол был призван его зять штатгальтер Голландии Вильгельм Оранский, официально деливший трон со своей женой Марией - дочерью Якова II. Бежавший во Францию Яков не сложил оружия. Его сторонники - якобиты - плели один за другим заговоры против нового правительства, опираясь на помощь Людовика XIV, но пытаясь добиться поддержки и других католических держав12. Впрочем, такая поддержка как раз и обрекала на неудачу все замыслы якобитов - новая реставрация Стюартов даже теоретически была возможна только при полном признании новых социально-экономических и политических порядков, восторжествовавших в Англии. Вызывая тень былого векового конфликта, якобиты лишались последних шансов на успех. Иезуиты продолжали свои происки. Так, в начале XVIII века во время Северной войны они поддерживали попытку Швеции оторвать Украину от России. Вспомните строки поэта:

Мазепа козни продолжает,

С ним полномощный езуит

Мятеж народный учреждает

И шаткий трон ему сулит.

Однако эти интриги уже не имели связи с лагерем контрреформации, окончившим свое существование с прекращением векового конфликта.

Английская революция была последней европейской революцией, происходившей в религиозной оболочке. Можно сказать, что сама секуляризация (т. е. освобождение из-под контроля церкви и духовенства, из-под влияния религии, придание светского характера общественно-политической жизни во второй половине XVII в.) еще происходит в религиозной оболочке. Она протекала как процесс освобождения церкви от несвойственных ей функций, как отделение от нее тех сторон жизни, которые относятся только к земной сфере интересов и занятие которыми способно удалить религию от ее истинной и высшей цели. Учение католической церкви о двойственности истины - религии и науки - превращалось в стремление представить религию безразличной к области науки. Такому стремлению были не чужды выдающиеся мыслители и ученые, являвшиеся живым воплощением этого процесса секуляризации,- Декарт и Галилей, Гобс, Локк и Ньютон. Этот процесс замедлял, конечно, абсолютизм, прогрессивная роль которого все более уходила в прошлое.

Новейшая клерикальная историография пытается сгладить или вовсе отрицать конфликт между религией и наукой. Этот конфликт изображается не как столкновение основ, а лишь как противоречие между определенным уровнем научного и религиозного мировоззрений. Разумеется, тактика церкви в отношении науки не раз менялась - метод репрессий или прямых нападок сменялся поисками соглашения, столь характерными для политики церкви и в современную эпоху. Отсюда стремление отыскать эти поиски в прошлом, даже в XVI и первую половину XVII столетия, когда вековой конфликт сопровождался резким обострением конфликта между религией и набиравшим силы опытным знанием. Эти искажения, кроме всего прочего, мешают достаточно ясно увидеть, что в десятилетия, последовавшие за окончанием векового конфликта, происходит быстрое освобождение науки из-под наиболее стесняющих ее форм контроля со стороны религии. Можно отметить и другой важнейший факт - быстрый научный и технический прогресс, который был бы невозможен без освобождения научного мышления из-под опеки теологии и который некоторые историки даже именуют научной революцией13.

Американский историк Нэсбаум, говоря о крупных переменах, происшедших в Европе за четверть века (1660-1685 гг.), писал, что ни в один период европейской истории ни одно еще поколение не было столь непохоже на предшествующие поколения в отношении к собственному будущему14. В это время были созданы или получили европейское признание труды и исследования Декарта и Паскаля, Спинозы и Ньютона, Бойля и Хука, Левенгука и Ньюгенса и многих других философов, математиков, естествоиспытателей. Именно от этих десятилетий берут начало бурное развитие естественных наук, создание академий в Париже, Лондоне и позднее в других столицах и городах; с 1665 года стало выходить первое ежемесячное научное издание - парижский «Журнал ученых». В эти же годы налаживаются систематическое общение ученых разных стран, быстрое распространение в Европе новых открытий и идей во многих областях науки и ее практического применения.

В английской и американской историографии идет оживленный спор о возможности установить прямую причинную связь между протестантизмом (особенно пуританизмом) и этой научной революцией15. В ходе этих споров отмечалось, что в XVI и первой половине XVII века католический лагерь (в том числе иезуиты) способствовал или по крайней мере не ставил помехи прогрессу в некоторых областях знания, когда это не препятствовало его интересам. Знаменитый астроном Кеплер опирался на астрономические наблюдения, проделанные иезуитами в разных странах, а один из членов «Общества Иисуса» даже опубликовал открытия Галилея в переводе на китайский язык в Пекине…16 Однако во второй половине XVII века в лондонском Королевском обществе, которое стало олицетворением «научной революции», торжествует уже принцип отказа от споров по религиозным вопросам17. «Научную революцию» отделяют полтора столетия от Ренессанса, когда подобные тенденции впервые проявили себя, но потом получили лишь очень замедленное развитие - если не попятное движение - опять-таки на время векового конфликта. Конечно, решающим толчком здесь послужили социальные перемены в результате первых буржуазных революций. Все же надо учитывать, что и в Голландии, ранее других проделавшей свою революцию, благоприятные условия сложились лишь после окончания векового конфликта, как и во Франции, несмотря на то что Фронда не переросла в буржуазную революцию. Этих условий еще долго недоставало в странах, которые входили в консервативный лагерь до самого конца конфликта или которые длительное время являлись полем этого конфликта.

Секуляризация науки сказалась и на развитии политической мысли. Примерно до середины XVII века явно преобладало отождествление интересов государства с интересами государя, помазанника божьего (это сохранялось отчасти и много позднее). Конечно, предполагалось, что долг справедливого монарха - заботиться о благе своих подданных, однако их совокупность нередко составляла не одно, а несколько владений - государств. Часть из них терялась или приобреталась во время войн без того, чтобы в этом видели потери или приобретения для каждого из оставшихся владений. Нередко переход таких владений под власть другого государя, будь то вследствие войн Или династических браков, тоже не считался ущемлением интересов этих владений, если при этом сохранились старое законодательство и местная администрация. !По мере складывания национальных государств и централизованных абсолютистских монархий возникла другая тенденция, резко усилившаяся после английской революции середины XVII века, причем далеко не только в Англии. Интересы государя уже не полагаются тождественными интересам государства. Для XVIII века характерно уже разграничение чисто династических и государственных интересов в собственном смысле слова, причем первые признавались, по существу, лишь в той мере, в какой они соответствовали вторым.

Наряду с освобождением от религиозных покровов понятия «государство» нечто аналогичное происходит и с понятием «Европа». Исследователи установили достаточно точно период, когда в западном политическом лексиконе термин «Европа» как некое целое полностью вытеснил прежние понятия «христианский мир», «христианство»,- это время между 1680 и 1715 годами. Если ранее единичные упоминания о Европе в таком смысле можно обнаружить как редкое исключение, то с конца XVII века это понятие становится настолько обиходным, что редкий дипломатический документ обходится без его использования.