Вековые конфликты

Концепция династического статус-кво не отвергала в принципе возможности мира и сотрудничества государств, в которых утвердился различный общественный и политический строй. Так вообще не ставился вопрос политической мыслью того времени. Да и о полной реставрации старых общественных порядков мечтали лишь самые оголтелые (и самые недалекие) идеологи феодально-монархической реакции. Никто не отвергал, например, участия буржуазно-парламентарной Англии в Европейском концерте. Теория династического статус-кво отвергала лишь возможность мира с государствами, возникавшими революционным путем уже после Венского конгресса.

В Англии идею династического статус-кво разделяло - и то частично - только правое крыло правящей партии тори, рупором которой был министр иностранных дел Каслри. Он считал, что следует «приглушать мелкие споры обычного времени, чтобы совместно выступить в поддержку существующего порядка»5. Вместе с тем, не желая усиления позиций континентальных держав, Каслри отвергал общее право на интервенцию, заявляя, что подход к каждой революции должен быть особым и определяться тем, угрожает ли она «интересам Европы». Такой «дифференцированный подход» позволял не связывать заранее свободу действий английской дипломатии.

От концепции династического статус-кво заметно отличалась доктрина территориального статус-кво, хотя она тоже предполагала верность Венским трактатам 1815 года. Однако на деле сторонники этой доктрины видели в Европейском концерте не орудие вооруженного подавления революций в других странах, а, наоборот, организацию, допускавшую возможность революционных преобразований, по крайней мере в некоторых из этих стран, если это не затрагивало территориального размежевания 1815 года и не противоречило сохранению «равновесия сил» в Европе.

Идеологи либеральной и радикальной буржуазии, считая Священный союз союзом деспотов против народных прав6, вместе с тем видели в Европейском концерте орудие, которое можно было изъять из рук реакции и использовать для того, чтобы династические и территориальные изменения происходили без вооруженного вмешательства извне. При этом либералы мотивировали свое позитивное отношение к сдвигам, нарушающим статус-кво, ссылками на необходимость поддержания «равновесия сил». Радикалы же обычно обосновывали свою позицию, кивая на «права наций» и «интересы прогресса»7.

Для нашей цели не стоит вдаваться в споры правительств европейских держав о том, должна ли интервенция, согласно утверждению Меттерниха, преследовать только цели восстановления статус-кво или сопровождаться некоторыми реформами, которые предотвращали бы повторение революционных взрывов в будущем, как это считал необходимым Александр I. Следовало ли осуществлять неизменно «право» на коллективное вмешательство, как это рекомендовал царь, или предпочесть рассмотрение каждого случая вмешательства в отдельности, как на том настаивали в Лондоне, или «индивидуальную» интервенцию одной из держав, действующей по уполномочию остальных, как это предлагала в качестве «компромисса» Вена. Когда Меттерниху было это выгодно, он выступал против чужеземного вмешательства. Так, полагая в 1820 году, что интервенция Франции против испанской революции будет не в интересах Австрии, Меттерних писал, что Испанию нельзя «повернуть к спокойствию» с помощью иностранного вмешательства. Он даже дошел д^э разъяснения нецелесообразности интервенции вообще: «Я считаю, что могу ограничиться обращением к истории всех стран и всех революций, дабы оттуда почерпнуть убеждение, что действия иностранцев никогда не приостанавливали, не упорядочивали результаты революций». Напротив, революцию в Неаполе, прямо затрагивавшую австрийские интересы, Меттерних требовал подавить, используя «карантины и огонь». В письме к австрийскому послу в Лондоне Эстергази от 24 ноября 1820 г. Меттерних утверждал, что революция угрожает «всем конституциям, всем правам и всем свободам»8. Принцип легитимизма трактовался Меттернихом таким образом, что, мол, любая, даже самая благая мера превращается в нетерпимое зло, если она берет начало от революции. «Благо, проистекающее из ложной основы (а подобное может случиться во время потрясений), - писал Меттерних, является весьма реальным злом для всего общества… Таким образом, строй, который может быть наиболее благоприятным для процветания Неаполитанского королевства, если он явится прямым и непосредственным следствием преступного предприятия группировок, объединившихся для погибели своей страны, должен рассматриваться как огромное зло для Европы»9.

На конгрессе Священного союза в Троппау австрийская дипломатия представила проект гарантийного пакта. В меморандуме от 28 ноября 1820 г., составленном Ф. Ген-цем, предлагалось проводить различие между незаконными и законными революциями (под последними подразумевались значительные конституционные изменения, осуществляемые самой . легитимной властью), а также между революциями, оказывающими и не оказывающими воздействия на соседние государства. На этом основании Генц сформулировал в меморандуме «Принципы интервенции»: «Все революции, совершенные узурпаторской властью или в явно незаконных формах, и в еще большей степени все революции, начатые и осуществленные преступными средствами, должны уже тем самым, вне зависимости от их характера и результатов, являться объектом законной интервенции иностранных государств». Впрочем, и в случае осуществления революции «сверху», то есть законной властью, интервенция может быть вполне оправдана, если эта революция угрожает интересам соседних стран. Наконец, в отношении «нелегальной» революции, показывающей к тому же дурной пример соседним странам, «право интервенции достигает максимальной силы» . Меттерних, таким образом, подумывал об узаконении принципа интервенции как нормы международного права. .Правда, и австрийский канцлер не рискнул прямо выдвинуть такой тезис (принятие которого было бы равносильно полному отрицанию государственного суверенитета всех европейских стран), предлагая его лишь как предмет для размышлений. В конечном счете австрийский «Акт о гарантии», включавший все эти принципы интервенции, не был принят главным образом вследствие возражений со стороны России, которую не устраивали некоторые из включенных в него статей.

На службу легитимизму и интервенционизму реакционные идеологи пытались поставить национализм. В 1823 году министр иностранных дел Франции Шатобриан, оправдывая интервенцию против Испании, объявил, что подрывные идеи из-за Пиренеев «угрожают вновь возобновить во Франции эксцессы, подавленные деспотизмом Бонапарта», и добавил, что «легитимность (т. е. режим Реставрации во Франции.
– Авт.) умирает из-за отсутствия побед после триумфов Наполеона».

Может показаться все же, что феодально-монархический интервенционизм способствовал устойчивости существовавшей системы международных отношений. Демократические силы не могли тогда предложить альтернативы внешнеполитической программе реакции; они были либо крайне слабы, либо, как во Франции еще при Наполеоне, удалены с политической арены. А многие либералы даже готовы были видеть свой идеал в реставрации Бурбонов, навязанной Франции победившими державами. 1 апреля 1814 г. группки роялистов проезжали по улицам с криком:

–  Сплотимся вокруг Бурбонов!

Стоявшие на тротуарах парижане отвечали с насмешкой:

–  Бурбоны? Мы не знаем таких.

В исторической литературе приводились сообщения одной газеты, которая несколько раз меняла тон во время двухнедельного марша Наполеона к Парижу: «Корсиканское чудовище высадилось», «Ненавистный французам тиран направляется к Динье», «Узурпатор, видимо, желает двинуться к Парижу», «Наполеон заночевал в Фонтенбло», «Его величество сегодня вечером прибыл в Тюильри». Кажется, что такая цепь заголовков является легендарной. Однако действительные газетные сообщения менялись в подобном духе. «Этот человек, весь покрытый кровью поколений, прибыл оспаривать во имя узурпации и убийств благотворную власть короля Франции», - негодовала 7 марта «Journal des Debats», чтобы через две недели резко сменить тон. В «Монитере» смену власти отметили как само собой разумеющееся дело. 21 марта там было напечатано: «Париж, 20 марта. Король и принцы отбыли ночью. Его величество император прибыл сегодня вечером, в 8 часов, в свой дворец Тюильри».

Подобные метаморфозы вполне отражали и позицию либералов. 19 марта 1815 г., за считанные часы до бегства Людовика XVIII из Парижа, их идеолог Бенжамен Кон-стан опубликовал в газете «Journal des Debats» статью. Неумеренные дифирамбы по адресу короля сопровождались в ней такими фразами: «Бонапарт… это Аттила, это Чингиз-хан, только еще более страшный и ненавистный». Наполеон прибыл в Париж через сутки. Что сделал Констан - убил тирана? бежал? покончил самоубийством? Нет, он тотчас же поспешил на прием к Аттиле и получил назначение на пост государственного советника. А уже после падения Наполеона в «Воспоминаниях о „Ста днях"» Констан писал: «Меня упрекают, что я не дал убить себя возле трона, который защищал 19 марта. Но 20 марта я поднял взор и увидел, что трон исчез, а Франция еще су- • ществует»". После Ватерлоо, не покушаясь на легитимистские основы, Бенжамен Констан предлагал лишь совместить их с идеей децентрализованной Европы, где каждая страна сможет сохранять свою специфику: «Разнообразие - это организация, единообразие механистично. Разнообразие' означает жизнь, единообразие - смерть»12. Подобная самобытность могла вполне совмещаться с принципами Священного союза.

Интервенционизм Священного союза задушил в 1820- 1823 годах революции в Неаполе, Пьемонте и Испании. Но считать, что он тем самым способствовал международной стабильности, - явная иллюзия. Прежде всего эти интервенции создавали на более или менее длительный срок источники напряженности, обостряли противоречия между самими участниками контрреволюционного вмешательства и оказались к тому же все равно перечеркнутыми неотвратимым ходом истории. Еще более ослабляли позиции Священного союза крах попыток рассматривать национально-освободительную борьбу в Греции как бунт против «законного монарха» - турецкого султана - и попытки подавить революционное движение народов Латинской Америки против испанского колониального ига. По существу, интервенции Священного союза не стабилизировали, а подрывали - хотя и не смогли подорвать - систему межгосударственных отношений, выгодную всем ее главным участникам.

Против французской интервенции в Испании резко выступил находившийся не у дел, в- оппозиции Талейран. Он, подстрекавший Наполеона 15 лет назад к началу испанской авантюры (и потом не только открещивавшийся от этого, но и посчитавший ее началом конца империи), имел достаточно опыта, чтобы предостеречь против повторения ошибок прошлого. Прочитав текст речи Талейрана, которую ему не удалось произнести в палате пэров, Людовик XVIII неожиданно осведомился у князя, не собирается ли он посетить свои владения, и, выслушав отрицательный ответ, спросил уже напрямик: «Далеко ли от Парижа до Валенсе?» Талейран сделал вид, будто что-то подсчитывает в уме, и через секунду ответил: «Государь, не знаю, сколько точно, но, надо считать, примерно такое же расстояние, как от Парижа до Ганда». (В Ганд под защиту чужеземных штыков Людовик XVIII позорно бежал из Парижа во время «Ста дней».) Когда после свержения в июле 1830 года Бурбонов и занятия престола герцогом Орлеанским, Луи-Филиппом («королем-буржуа»), Талейран в качестве посла нового правительства явился с визитом к британскому премьер-министру герцогу Веллингтону, тот упомянул о «злополучной июльской революции». Посол ответил, что такое определение инспирировано людьми, которых эта революция низвергла с трона и которые эмигрировали в Англию.