Велетская слава

– Нет! – граф Теобальд, простоволосый, с окровавленным лицом и разорванной рубахе, упирался в руках стражников, - это все грязная ложь. Я никогда не желал зла принцу. Это все задумало это горбатое чудовище! Он вовлек меня в заговор, он…

Он все еще кричал и рвался из рук, когда его поставили на колени, заставив уложить голову на выщербленную колоду. Палач, - здоровенный воин-франк, - опустил топор и голова графа покатилась по запачканной кровью земле.

Казнь происходила в одном из внутренних дворов пфальца – Пипин, пытками вырвав у Роргона имена собственных сообщников, тут же приказал их арестовать и доставить на лобное место, не дав времени на отпущение грехов. Священников сюда вообще не пригласили – если не считать старика в отороченном золотом облачении, призывающего бога в свидетели своей невиновности – Петра, епископ Вердена.

– Я требую, чтобы меня судил король! – крикнул он, когда его тоже укладывали на плаху, - ты не вправе выносить смертный приговор, горбун.

Взмах топора прервал его крики и новая голова покатилась по земле. Стоявшие здесь воины были из свиты Фастрады, приведенные в Аахен ее отцом и повиновались только ей – а она сразу дала понять, что верит Пипину. Последний нежданно-негаданно выдвинулся на первые роли во дворце: остальные приближенные Карла как-то быстро оказались задвинуты на вторые роли. Королева согласилась и с доводом, что с казнями не стоит медлить – и поэтому несчастного Роргона обезглавили первым. Сейчас ей оставалось лишь дождаться Карла, чтобы поделиться с ними своими «подозрениями» о Пипине – старательно пересказав все обвинения, что выкрикивали казненные, прежде чем им отрубят головы. Тщательно продуманная легенда и мерцавший на пальце изумруд придавали Фастраде уверенности в том, что она сможет убедить короля в чем угодно.

Когда последний заговорщик был обезглавлен, Пипин, поправив плащ, отороченный мехом горностая, шагнул вперед, поднимая руку и призывая к вниманию.

– Великое злодейство свершилось в сердце нашего королевства, - воскликнул он, - хоть злодеи и наказаны, их казнь не возместит всей тяжести нашей утраты. Больше чем кто-либо еще я виню себя за эту смерть – я ведь подозревал, я спешил как только мог – и все же мне не хватило лишь мига, чтобы успеть спасти моего любимого брата. С волнением сердца я думаю о том, какой удар постигнет моего отца, когда он вернется с победой из земель язычников. Но я, как его сын, обещаю всем вам, что…

Топот копыт и возмущенные крики бесцеремонно расталкиваемых придворных, прервали эту проникновенную речь. Пипин замолчал, недоуменно рассматривая взмыленного коня, топтавшего копытами мертвые тела. С седла ссыпался мужчина, сразу же рухнувший на колени перед Фастрадой. Королева узнала его – один из приближенных ее отца, ушедший вместе с ним и Карлом в поход на славян и саксов.

– Что это значит?! – неожиданно высоким голосом воскликнул Пипин, - как смеешь ты …

– Ужасная весть, Ваше Величество, - не глядя на него, выдавил воин, скорбно уставившись на Фастраду, - король Карл и ваш отец пали в бою с язычниками!

Помазанный кровью

– Прими эту жертву, о Всеотец!

Не оборачиваясь, Инга подала знак и дюжий сакс вышиб колоду из-под ног очередного франка. Другой ее сподвижник взвесил в руке копье и мощным броском пришпилил дергавшегося в петле врага к древесному стволу.

Инга словно перенеслась на семь лет назад – воды Аллера вновь текли кровью и курганы из отрубленных голов вырастали под стенами Вердена, под крики слетавшегося воронья и рыбы пировали на обезглавленных телах, загромоздивших реку.

Всего семь лет минуло – но как все изменилось с тех пор. Сейчас у врат города – выбранного Ингой как напоминание о массовой казни Карлом саксонских мятежников, – потоками франкской крови смывался позор тех лет. Кого-то вешали в жертву Отцу Могил, кому-то отрубали головы, насаживая на колья – по обычаю славянских союзников, кого-то же бросали в реку, насыщая некков, духов вод и источников.

И никто здесь не усомнился в праве Инги руководить этим жертвоприношением. Саксы, велеты, даны, гауты, ободриты – все они почтительно внимали одноглазой пророчице. Под ее руководством творились и жестокие обряды в честь Богов Смерти с бросанием пленников в ямы со змеями и вырыванием окровавленных сердец, что возлагались на золотые блюда, покрытые изображениями богов и чудовищ.

Точно также никто не возражал, когда Инга руководила погребением павших в битве при Зверине. Тогда пророчица тоже принесла в жертву всех пленных врагов, кроме ободритов – их Люб упросил пощадить, в обмен на принесение клятвы верности ему и Годфреду. В живых было оставлено и около двух десятков франков – им разрешили увезти на родину тело Карла и даже дали провожатых до Рейна.

Остальных пленных ждала жестокая смерть.

Великие почести воздавались павшим вождям – Старкаду и Драговиту. Первому, прямо посреди крепости, под открытым небом, был возведен огромный курган из переложенных хворостом и облитых маслом тел убитых франков. Позже на эту гору трупов был на руках занесен один из драккаров. В нем и нашел последний приют ярл Хеорота, с собственной отрубленной головой на широкой груди, поверх положенной там же секиры. Драговит же был погребен в княжьем доме, окруженный телами павших дружинников и тоже – на драккаре. Рядом со старым князем лег и его убийца – князь ободритов Дражко.

Сотню пленников утопили в озере и окрестных болотах – дабы почтить здешних духов. Остальным же Инга собственноручно перерезала глотки, окропив их кровью все, что могла в Зверине. Особенно свирепо Инга расправлялась с захваченными священниками Карла: по славянскому обычаю они были живьем разрублены на куски, а головы утверждены на стенах крепости на копьях. Свершив воззвания к богам, она приказала предать крепость огню. Люб согласился без споров – сейчас, после разгрома франков и ободритов, Зверин во многом потерял прежнее значение. Крайний рубеж обороны отныне проляжет куда западнее.

Черный дым уходил вверх и яростное пламя, объявшее крепость, жадно лизало тела Старкада, Драговита, Дражко и прочих павших. Вот рухнули стены крепости и в ворохе ярких искр, погибшие воины вознеслись в тот воинственный мир павших героев, что даны и саксы именовали Вальхаллой, а велеты и ободриты – Сваргой.

Весть о великом сражении и гибели Карла разнеслась быстро – не дожидаясь прихода победителей, поднялись саксы и фризы, сжигая церкви, убивая священников и всех франков. Столь же свирепо расправлялись они и со своими крещеными соплеменниками – но это уже остановил сам Люб, когда, вместе с союзниками явился в Саксонию.

Сейчас победители, восседая перед раскрытыми воротами, наблюдали как Инга, окруженная младшими жрецами и пророчицами, творит свой обряд. Здесь был и сам Люб: в полном княжеском облачении, восседал он на большом троне, покрытом золотыми и серебряными пластинками. У вырезанных на троне хищных зверей вместо глаз мерцали драгоценные камни. Рядом с князем сидела его жена Власта, вкруг которой стояли ее «девы щита». На соседнем троне восседал конунг данов, в плаще из медвежьей шкуры, наброшенной поверх шелковой рубахи, перехваченной широким металлическим поясом, украшенным золотыми пряжками, драгоценными каменьями и зубами животных. Рядом с конунгом сидела Фрейдис – после смерти отца Годфред взял в жены мачеху. Были здесь саксонские герцоги и вожди фризов, ярлы данов, гаутов и норвежцев, князья и старейшины смельдингов, доленчан, митгов, черезпенян, глинян, хижан, вагров, варнов и укров. На почетном месте сидел посланник царя-жреца с Руяна, рядом с ним восседали старейшины Волына и Щецина – именно они преподнесли в дар князю царский трон.