Великая Ордалия
Шрифт:
Сами стены эти были сплетены мелочами, словно веревками связаны властью, изображенная на них слава затмевала славу… похоть, нежность и размышление присутствовали повсюду. Он читал всё это столь же непринужденно, как воспринимал фрески своего родного дома.
— И всё это сделано вашими руками… — обратился он к Ойнаралу, своему сику, уже забежавшему на несколько шагов вперед.
И получил скудный ответ упыря, даже не удостоившись его взгляда.
— Не понимаю.
— Вы потратили на них тысячи лет! На эти рельефы…
Удивительное свершение. Казалось, что он мог видеть
— Да, — согласился Ойнарал. — Целая Эпоха. Мы не настолько беспокойны как люди. Мы проживаем свои жизни как долг… но не как награду.
— Но какой труд, — промолвил Сорвил, ошеломленный величием подобного дела.
— Мы делали это для того, чтобы сохранить ту жизнь, которая ещё оставалась в нас. — Ответил Ойнарал. — Если крепость воздвигается из камня, то мы воздвигли свою твердыню из своей Памяти — памяти о том, что навсегда потеряли. Мы подчинились властной потребности, грубой уверенности в том, что несокрушимо только великое.
— Это безумие! — Вскричал Сорвил с неведомой ему самому страстностью.
Ойнарал остановился перед Сорвилом, грудь его возвышалась над головой юноши, черный шелковый плащ распахнулся, открывая спрятанную под ним нимилевую броню.
— Все великие свершения противоречивы, — нахмурившись проговорил он и повернулся к той череде панелей, на которую указывал Сорвил. — Вот смотри… видишь, между ликами славы присутствуют совсем иные мгновения… Видишь их? Отцы играют с детьми… воркуют влюбленные… несут мир жены…
Он был прав. Сцены незначительные по смыслу были вплетены в возвышенную процессию, однако получалось, что взгляду приходится напрягаться, чтобы найти их, не из недостатка выразительности, но потому лишь, что они были внеисторичны, узнаваемы только по форме. Как знаки неизбежного, неотвратимого.
— Мы теряли всё это, — продолжил упырь. — Все восторги, которые украшают суровую жизнь, удовольствия плотские и родительские… все, что вносит счастье в повседневное бытие медленно уходило в забвение. Не спеши осуждать нас, сын Харвила. Часто безумие служит лишь мерою оставшегося ума, когда живые могут положиться на одну лишь надежду.
Руки Сорвила более не чесались, они тряслись от ярости и неверия…
— Вы промотали свой разум! —В гневе он топнул ногой. — безрассудно растратили целую эпоху!
Ойнарал невозмутимо взирал на него… шранк, наделенный мудрой человечьей душой. Отсветы ближайших глазков припорашивали белыми точками его очи.
— Это говоришь не ты.
— Дурачьё! Вы отложили меч и свиток ради всего этого? Как вы могли это сделать?
Сила увещевания заставила сику вздрогнуть, однако прежнее спокойствие тут же вернулось к нему.
— Подними руки, сын Харвила… прикоснись к своему лицу.
Легкая щекотка, словно перышком, перехватила горло юноши. Он кашлянул, а потом кашлянул снова, так и не ощутив ни своего лица, ни рта.
—
Я … — беспомощно вырвалось у него. Где же его лицо?Ойнарал или кивнул или просто опустил свой овальный подбородок.
— Желание коснуться лица даже не приходило к тебе только потому, что оно само не хочет этого. Соединение происходит быстрее, когда принимающая душа остается в неве…
— Оно? — На Сорвила накатила волна паники. — Лицо… чего-то не хочет от меня?
—Прикоснись к своему лицу, сын Харвила.
Неужели, все они здесь, в его отсутствие, посходили с ума.
— Что здесь происходит, кузен? — Воскликнул он. — Что сталось со Священной Родней? И как ты можешь без стыда разговаривать о подобных вещах?
—Я все объясню… — чтобы подбодрить его Ойнарал улыбнулся. — Тебе нужно только прикоснуться к своему лицу.
Охваченный смятением Сорвил наконец поднял руки, нахмурился…
И понял, что лицо у него отсутствует.
То есть не отсутствует… но его заменили.
Полное страха сердцебиение. Пальцы его ощутили гладкую поверхность нимиля, всегда казавшегося более теплым, чем воздух. Он лихорадочно ощупал впадины и выступы металла, на всей поверхности которого были вытеснены сложные символы…
Какой-то гладкий и безликий шлем?
Чисто животная паника. Удушье. Он схватил обеими руками эту вещь, дернул, но тщетно. Она, казалось, сливалась воедино с его черепом!
— Сними её! — Крикнул Сорвил выжидавшему рядом упырю. — Сними эту вещь! Сними её!
— Успокойся, — как бы с высшей уверенностью посоветовал Ойнарал. Резные стены качались вокруг него.
— Сними её прочь!
Одной ладонью он зацепил горстку колец нимилевой кольчуги на груди Ойнарала, тем временем вторая в панике ощупывала шлем, каждый изгиб, каждую складку, разыскивая какой-нибудь шов, застежку или пряжку… хоть что-нибудь!
— Сними немедленно! — Вскричал он. — Вспомни про ваше Объятие!
Ойнарал схватил его за руку, задержал её.
— Успокойся, — проговорил он. — Приди в себя, Сорвил, сын Харвила.
— Я не могу дышать!
Сорвил задергался, как утопающий. Упырь оскалился от напряжения, обнажив влажный ряд слитых вместе зубов. Взгляд и хватка — этому сочетанию, с учётом его нечеловеческой решимости, невозможно было воспротивиться.
— Я чту Объятие моей Горы, — с напряжением проговорил он. — Нет существ более верных своему слову, чем мы, Ложные Люди, доколе это ничем не угрожает нам. Но если я сниму с тебя шлем…
Невзирая на владевшее им отчаяние, юноша увидел тень, промелькнувшую во взгляде упыря.
—Что? Что?
— Анасуримбор Серва умрет.
Хлесткие слова подломили его колени, словно сухие ветви.
Он осел на землю.
И сдался. То реальное, что было здесь, стало поворачиваться вокруг глазков, — виньетки на стенах, рельефы внутри них, детские выходки , печали смертного, всё разлетелось в прах, мусором просыпавшимся посреди жизни куда более жуткой, образы истощившейся славы, эпической дикости, терзающих небо золотых рогов, все закружилось вокруг…