Великая Ордалия
Шрифт:
Наконец она отвечает. — Тебе опять снился Первый Апокалипсис?
— Да, — соглашается он голосом, переходящим в шепот.
— И ты снова видел себя Сесватхой?
Эти слова заставляют его поднять подбородок. — Нет… нет… Я был Кельмомасом! Мне снилось… его пророчество.
Она смотрит на него ровным, выжидающим взглядом.
Нет. Твой отец не безумен. Просто его речи кажутся безумными — даже ему самому!
— Знаю… — начинает он и умолкает, чтобы протереть глаза несмотря на то, что пальцы его грязны. —Я знаю. Знаю, что мы должны сделать…
—Что же такое?
Он
По какой-то причине это не пугает её.
— И что же?
Какое-то время он внимательно изучает её… скорее даже себя самого.
— Мы должны продолжать свой путь на север, добраться до Великой Ордалии… — Он умолкает, чтобы вздохнуть. — Ты должна посмотреть на него. — Ты должна… ты должна посмотреть на Келлхуса Оком.
Он говорит просительным тоном, как бы уговаривая её принести ещё одну безумную жертву. Но в голосе его присутствует и окончательная усталость, свидетельствующая о том, что, невзирая на упрямство и глупость, он, наконец, пришел к очевидному решению.
— Чего ради? — спрашивает она тоном более отрывистым, чем ей хотелось бы. — Чтобы увидеть то, что я и так знаю?
Хмурый взгляд изумленных глаз.
— Знаешь что?
Самонадеянность не ускользает от её внимания. Так долго сомневаться в собственных словах, в собственной миссии, а потом вдруг, разом, увидеть её с такой ясностью, на которую он даже не мог надеяться — для того лишь, чтобы обнаружить, что она не верит в него.
Она вздыхает.
— Знаю, что Аспект-Император есть зло.
Идиллический горный ветерок подхватил эти слова. Старый колдун открыл от изумления рот.
— Но как ты могла… как ты могла узнать подобную вещь?
Она поворачивается к сидящим над ними дунианам, смело смотрит в их сторону. Оба отвечают ей таким же взглядом, сохраняя полную неподвижность.
— Потому что он — дунианин.
Она видит, что старый волшебник смотрит в её сторону, озадаченный и встревоженный.
— Нет, Мимара, — говорит он основательно помолчав. — Нет. Он был дунианином.
Эти слова внезапно рождают в ней удивительный гнев. Почему? Почему он всегда — всегда! — расстается с монетой своих сомнений? А их у него столько, что Акка мог бы озолотить весь мир, при этом не обеднев.
Она поворачивается к нему с лукавым гневом.
— Нам не обогнать их — таких, какие они есть, Акка.
— Мимара… — говорит он тоном наставника и учителя. — Ты путаешь действия и сущности.
— Грех использовать других!
Они уже спорят. Он подбирает слова осторожно и со снисхождением.
— Вспомни Айенсиса. — Использовать — это просто способ читать… Все «используют» всех, Мимара — все и всегда. Нужно только смотреть уверенными глазами.
Уверенными глазами.
— Ты цитируешь Айенсиса? — Издевательским тоном говорит она. — Ты приводишь аргументы? Старый дурень! Это ты затащил нас в такую даль. Ты! Сам говорил: хочешь узнать человека, расспроси о его предках. И теперь, когда я рассмотрела этих предков — самим Оком Бога, никак не меньше! — ты начинаешь утверждать, что происхождение ничего не значит?
Молчание.
— Ты всегда был прав насчёт него! — настаивает
она, сразу и упрекая и заискивая. — Ты, Акка! В боли и гневе ты обратился к своему сердцу, и твое сердце сказало правду!Аспект-Император — зло.
— Но…
— Разве ты не видишь? Этот зал с костями матерей-китих! — это и есть то, что Келлхус сотворил с моей матерью — с твоей женой! Он превратил её чрево в инструмент, а сердце в погремушку! Какое большее преступление, какое более чудовищное злодеяние можно совершить?
И она впервые понимает глубинный ход своей ярости, укол и муку её собственных грехов, совершенных ею в отношении матери.
Эсменет, вымотанной собственной матерью-гадалкой, истерзанной голодом, вынудившим её продать собственную дочь, вновь обессиленной мужской жестокостью имперского двора и поверженной собственным ложным мужем.
Её ложным Богом.
А Мимара стремилась лишь наказать её — наказать свою собственную кровь!
Нечто — должно быть ужас — перехватило в этот миг её дыхание, внезапное, глубинное осознание всех совершенных ею злодеяний. То, как мать пыталась научить её каким-то основам садоводства, а Мимара намеренно уколола палец. Как она подробно рассказывала маме том, как её домогались, чтобы Эсменет мучилась от стыда и горя. Как она цеплялась за страхи и ошибки матери, обвиняя её в слабости, нечистоте, не способности соответствовать императорскому сану. — Императрица! Императрица? Куда тебе… да ты и своим лицом-то владеть не умеешь, не говоря уж об империи!
И как она хохотала, когда мать удалялась в слезах…
Ты и своим лицом то владеть не умеешь …
Оком своей души она и сейчас видит мать плачущей, обнимающей шелковые подушки в поисках любви и доверия. Засыпанную укорами и упреками, посрамленную снова и снова. И одну, всегда одну, вне зависимости от того, к кому она обращалась…
И только этот человек, Друз Ахкеймион, действительно любил её, действительно шел ради неё на жертвы. Только он обращался с ней с тем достоинством, которого она заслуживала, a её интригами заставили предать его …
Превращенную в подобие этих самых китих.
Мимара не способна глотнуть, не может дышать, такой тяжестью чувство обязанности обрушилось на неё, тяжестью вещей трагических и неотвратимых. Она сама прозревала Оком это непостижимое видение в Косми, и потому знает, что она спасена. Вот только знание это сделалось неотделимым от разъедающего кожу, выдирающего волосы стыда. Её следовало осудить, бросить в вечный огонь…
Корабль скрипит на волнах винноцветного моря, корабль работорговцев…
Мамочка… рыдает маленькая девочка, внимая тяжелым шагам на палубе.
—Анасуримбор Келлхус — дунианин, — говорит женщина старому волшебнику, стараясь угомонить бурю, разыгравшуюся в её сердце.
Мааамочка, ну, пожалуйста!
— В той же мере, как эти двое.
Пожалуйста, пусть они остановятся.
Старый волшебник видит причину её гнева, замечает разыгравшуюся в её душе бурю, губящую всякую надежду. Она понимает это, потому что он колеблется.