Великая смута

Я достал рыбину. Поддел за жабры, продемонстрировал трофей.

— Хор-р-рош! — донеслось до моего уха. И следом: — Лещ, брат, это вещь.

— Желаю вам большой удачи, — промямлил я, налегая на кормовое весло.

На следующий год я встретил Шолохова на переправе. Был каленый августовский полдень. У парома скопление машин, подвод, масса людей. Беспрепятственным конвейером двигались только комбайны, тракторы и их обслуга.

Маршрут известен был всем и каждому. Технику гнали на Алтай, на целину. Паромщики работали, как черти: молча, сжав зубы. Пышущий жаром катерок, к тому же еще и окрашенный красной краской, носился туда-сюда как угорелый. Словно понимал всю возложенную на него государственную ответственность.

В какой-то момент порядок нарушился. С крутого берега бежал, тяжело дыша и размахивая руками, деятель райпотребкооперации. Казалось, вот-вот станет палить из маузера.

— Не имеете права! Безобразие. Я, я, я. Меня на той стороне ждут товары.

Паромщик и глазом не моргнул.

Откуда ни возьмись появилась хорошо всем знакомая кофейного цвета «Победа». В толпе зашелестело: «Шолохов, Шолохов». По всему было видно, писатель торопился. Навстречу вышел хозяин переправы. Поручкались. Перебросились дежурными фразами. Тут как раз с базковской стороны прибыл катер со своим неразлучным прицепом. Машинист вылез из рубки: вышел на берег. Похоже, они были дружны.

— Михаил Александрович, — молвил машинист, — мы вашу легковушечку как-нибудь меж комбайнами пристроим.

Шолохов категорически воспротивился:

— Не будем ломать и путать очередь. Целинники заждались, чай, наших машин. Пока на берегу позагораю.

Паромщик и машинист разом глянули в сторону снабженца. Тот молча переступал с ноги на ногу, безостановочно попыхивая цыгаркой. Все было понятно без слов.

По возвращении в Кишинев я принес в редакцию университетской газеты свой пышущий жаром каникулярный репортаж под названием «В станице Вешенской». Это была моя первая печатная работа, она сыграла важную роль в моей судьбе. Преподаватель курса советской литературы Леонид Яковлевич Резников однажды обронил:

— Слушайте, коллега. Вам счастье в руки плывет. Беритесь за дипломную работу по Шолохову. Тема плановая: «Образы коммунистов в романе „Тихий Дон“.

На кафедре идею поддержали. Я принялся собирать материал. Следующее лето предполагал провести в Ростове-на-Дону, покопаться в архивах. Хотел встретиться с оставшимися еще в живых подтелковцами и их соратниками. По моим планам, это должно было вылиться в историко-литературное исследование.

Но когда после зимних каникул я возвратился в «альма матер», в списке дипломников против моей фамилии стояло: «Некрасов — литературный критик». И был обнародован новый руководитель, доцент П. А. Мезенцев.

Немного погодя в студенческую среду просочились сногсшибательные слухи. Будто автор «Тихого Дона» — белогвардейский офицер, страшно талантливый, погиб в 1920-м году. Рукопись его случайно попала в руки Шолохова, ну и…

Меня потрясло это до глубины души. Мой кумир оказался!.. Язык не поворачивался произнести то мерзкое слово. От смятения я готов был оставить вуз и ехать куда глаза глядят, хоть на великую стройку. Опять же и время какое было на дворе. Только что состоялся «исторический» XX съезд КПСС, развенчавший и смешавший с грязью личность И. В. Сталина. В студенческой среде начался разброд и шатания. А тут еще и «шолоховская история».

Наш преподаватель Петр Андреевич Мезенцев, фронтовик, человек кристальной души, узнав о моих терзаниях, попытался успокоить подопечного дипломника. Мы часто разговаривали, не только в коридоре, в университетском сквере, но и дома у него. В отношении же Шолохова мой мудрый учитель был деликатен, осторожен. Было найдено обтекаемое слово: «недоразумение». А суть проблемы объяснял интригами литературной среды, завистью собратьев по перу. И еще «кое-чем». При этом решительно и твердо добавлял:

— Поверьте, туман рассеется. Рано или поздно. И все станет на свои места.

Ах, как долго туман рассеивался. Да что туман! После вручения МА. Шолохову Нобелевской премии на его голову полились потоки грязи. При этом неблаговидную роль сыграл его земляк Александр Солженицын. Что было, то было.

Потом малость развиднялось. Оказалось, что грязные сплетни вокруг авторства «Тихого Дона» возникли сразу же вскоре после выхода первых томов романа. Многих, в том числе и мэтров пролетарской литературы, удивляла (раздражала) молодость их создателя. В Париже вышла скандальная книжка окололитературной дамы Ирины Медведевай, скрывшейся под псевдонимом Г. Тогда-то и всплыло из небытия имя белогвардейского казачьего офицера Федора Крюкова. И пошло-поехало!

Слухи обрели характер сенсационности, на которую падок скучающий обыватель, стремящийся во чтобы то ни стало шагать в ногу с модными веяниями. Ну а уж потом, в годы перестройки, телевидение, освободившееся от пут «тоталитаризма», обрушило на наши головы «сенсацию века». Якобы «Тихий Дон» украден бесталанным Шолоховым у благородного и очень талантливого — почти гениального! — писателя, положившего жизнь свою за царя-батюшку.

Кто же он такой, Крюков? По литературной табели о рангах это был «мелкотравчатый» литератор, кстати сказать, земляк Шолохова, из станицы Глазуновской, что в Волгоградской области. Окончил Петербургский историко-филологический институт. В течение двадцати лет преподавал словесность в Орловской гимназии, учительствовал в Нижегородском реальном училище. Был депутатом Первой Государственной Думы от казачьей курии Войска Донского. После Октябрьской революции примкнул к белому движению. Редактировал правительственную газету «Донские ведомости». Принимал личное участие в борьбе с советской властью в составе усть-медведицкой сводной бригады, с которой отступал от Новороссийска. Умер в начале 1920 года от возвратного тифа в станице Новокумской.

За свою литературную жизнь Ф. Крюков создал цикл рассказов и написал повесть из казачьего быта. В последние годы (после революции) вообще ничего заметного не создал. Так что «красть» Шолохову, по сути, и не у кого было. Как же возникла версия об украденном романе? Попробуем вместе разобраться.

Во время нашествия немецких фашистов на нашу Родину, сгорел огромный шолоховский архив при следующих обстоятельствах. 8–9 июня сорок второго года вражеские самолеты бомбили станицу Вешенскую. В дом Шолохова попала большая бомба. Осколком насмерть сразило мать писателя. Бумаги разметало окрест. Чудом сохранились 137 листов черновой рукописи. Подобрал их на улице командир танковой бригады. Он хранил драгоценные страницы все годы и возвратил их Михаилу Александровичу осенью 1945 года. Но то был всего-навсего мизер.

Самой тяжкой для Шолохова утратой была потеря черновиков 1-й и 2-й книг романа, из-за которых еще в 1929 году возник скандал. Опять же на том основании: недоверие к автору. И все же общими усилиями удалось отстоять доброе имя молодого писателя, ворвавшегося в большую литературу, как шторм.

Итак, писательский архив сгорел дотла. Но ведь была еще одна кипа бумаг, которые находились в Москве, причем вроде бы в надежном месте. Но именно вокруг них и возник впоследствии головокружительный детектив, растянувшийся на годы, на десятилетия.

В связи с печатаньем в Москве первых двух томов «Тихого Дона» М. А. Шолохову часто приходилось наведываться в столицу. Тут он нечаянно сошелся и крепко сдружился со своим годком (тоже начинающим писателем) Василием Кудашовым. И всякий раз по приезде в московское издательство находил приют в тесной комнатенке друга-единоверца. Немало вечеров провели они вместе в тесном кругу. Здесь Шолохов, попыхивая трубкой, читал прямо с рукописи только что вышедшие из-под пера главы романа. Часто при этом присутствовала и жена Кудашова — Матильда Емельяновна. Вскоре эта семья чистосердечно разделила радость успеха вышедшего перед самой войной «Тихого Дона», которому была присуждена Сталинская премия первой степени.