Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга вторая (1941-1991 г.г.)

Как рождалась приведённая выше поговорка, можно проследить по рассказам старых лагерников, Так, зэчка из Западной Украины М-ко вспоминает:

Имя Райхмана (генерал-лейтенант госбезопасности. — А.С.) у нас на Западной Украине всё равно, что МГБ, что для многих мужчин — смерть, а для многих женщин — 25 лет каторги. Были у нас и бандеровцы, и противники советской власти, но большая часть, как и я, не знали об их существовании или только слышали: всё равно двадцать пять… (выделено мною. — А.С.).

На уголовное сообщество июньские указы произвели жуткое, шоковое воздействие. Уже упоминавшийся Михаил Дёмин вспоминает, как впервые узнал о них из «тюремного телеграфа» (перестукивания через стену):

«Вышел какой-то новый Указ, может, слыхал? Срока, говорят, будут кошмарные… Не дай-то Бог!»

Указ? Я пожал в сомнении плечами. Нет, о нём пока разговора не было. Скорей всего, это очередная «параша», обычная паническая новость, которыми изобилует здешняя жизнь… Я усомнился в тюремных слухах — и напрасно! Новость эта, как вскоре выяснилось, оказалась верной… Появился правительственный указ, страшный «Указ от 4.6. 1947 года», знаменующий собой начало нового, жесточайшего послевоенного террора. Губительные его последствия мне пришлось испытать на себе так же, как и многим тысячам российских заключённых…

Говоря о губительных последствиях, Дёмин имел в виду в первую очередь то, что указы «четыре шестых» оказались дополнительным, мощным фактором, который спровоцировал кровавый раскол в воровском послевоенном мире…

Союз с чекистами

Правда, разброд и шатания среды «воров» возникли не в 1947 году, а несколько раньше. «Штрафники» из «блатных» попадали в лагеря и в 1945-м, ещё до печально знаменитых Указов. Однако почему же «сучья война» вспыхнула именно в 1947–1948 годах?

Да потому, что к этому времени изменений в «воровском законе» стали требовать не только уголовники, вернувшиеся с фронтов Великой Отечественной. Брожение началось и среди тех, кто во время войны «мотал» сроки в лагерях. Ведь «братва» привыкла к тому, что большие сроки отмеривали только «политическим», разного рода «троцкистам-уклонистам». Теперь же нужно было приспосабливаться к новой реальности, когда «четвертаки» щедро раздавались и «блатным»! Двадцать пять лет в «зоне» мало не покажется. Да чего уж двадцать пять: после привычного года-двух и «червонец» воспринимается как вечность… Тут здорово не покуражишь, не погужуешься. Тем более требования в местах лишения свободы в послевоенное время не смягчились.

В связи с этим любопытно и ещё одно обстоятельство (которого мы уже касались вскользь). К концу 40-х годов существенно изменился состав заключённых в местах лишения свободы. В связи с ужесточением законов и увеличением сроков в лагерях значительно больше стало оседать профессиональных уголовников. А «мужиков» и «фраеров» становилось меньше! Повлияла, понятно, амнистия 7 июля 1945 года, в результате которой на волю вышло 301450 зэков. Но сказалось и определённое изменение обстановки в обществе. «Мужики» нужны были в колхозах, чтобы кормить страну, и на стройках, чтобы её восстанавливать. Война выкосила мужчин, в том числе и специалистов во всех отраслях народного хозяйства. Приходилось с этим считаться и временно ограничить террор в отношении этих людей. Конечно, не в полной мере (производство было и в лагерях, там тоже специалисты были нужны); но всё же соотношение «блатных» и тех, за чей счёт они привыкли жить, за «колючкой» изменилось — и не в пользу «честных урок». Так что работяг на всех явно могло не хватить…

Напомним, что ещё задолго до «сучьей войны» в «законах» уголовного мира стали появляться некоторые изменения. Разумеется, никто не собирался напрочь отказаться от знаменитой формулировки — «Вор ворует, фраер пашет». Однако по отношению к лагерному существованию она стала более гибкой. Теперь уже для «блатного» работать считалось не «западло». Но только не в тепле, в «зоне», а на общих работах вместе с основной массой арестантов — на лесоповале, рытье траншей и пр. Конечно, при этом сам «вор», «блатной» чаще всего не марал белых рученек, ему просто приписывали норму выработки. Но уж во всяком случае видимость создавал, и для начальства показатель вывода на работу обеспечивался.

Но даже этих уступок под давлением обстоятельств многим представителям «блатного братства» казалось недостаточно. Они считали, что неразумно, сделав первый шаг, не сделать второй. А именно: раз уж всё равно теперь допускалось «законному вору» выходить на общие работы, надо идти дальше. «Воровская масть» должна занимать все более или менее значимые, «хлебные» арестантские должности и внутри «зоны» — стать нарядчиками, хлеборезами, заведующими банями и т. д. То есть теми, кого арестантское сообщество иронически именовало «придурками», умеющими устроиться в жизни за счёт общей массы зэков, «пашущей» на тяжёлых работах. (Вспомним опять же, что это бы не противоречило «традициям» старорежимных «бродяг» царской каторги, которые именно так и поступали).

Но такой шаг подразумевал обязательное сотрудничество с «ментами», с «вертухаями» — с лагерным начальством. А ведь «закон» требовал совершенно определённо: никаких дел с «мусарней» — ни в «зоне», ни на воле! Никаких соглашений и компромиссов!

Часть «блатных», даже не воевавших в штрафных подразделениях, склонялась к мысли, что одно дело — «держать стойку», когда тебе «впаяли» пару лет, и совсем другое — когда «разматываешь пятнашку» или «тянешь четвертак».

— Мы же не «политики», не «фашисты»! — возмущались они. — Главное — любыми способами захватить власть в «зонах», и тогда там действительно будет «воровской закон»! Ради этого все средства хороши! Кто выиграет от того, что мы все передохнем или превратимся в «доходяг»? Те же «менты»! Какой понт рогами упираться и корчить из себя «несгибаемых», если это на руку только лагерным «начальничкам»?

Но основной костяк «праведных воров» (а их насчитывались тысячи) резко выступил против таких «революционных нововведений». Это были люди, действительно преданные своей «воровской идее». Сумев пережить тяжёлые лагерные времена во время войны, имея солидный авторитет в уголовном мире, эти «законники» решили не отступать от принципов и традиций, выработанных «шпанским братством».

— Что, очко заиграло? — со злой иронией спрашивали они у собратьев-«реформаторов». И тут же вспоминали известную лагерную присказку (придуманную, впрочем, не ими, а «политиками»-долгосрочниками): — Не боись, в лагере только первые десять лет тяжко. Потом пообвыкнешься. И помни заповеди порядочного арестанта: «Не верь. Не бойся. Не проси».

И всё же в рядах «блатного» сообщества число колеблющихся росло, в то же время в лагерях и тюрьмах росло и количество «военщины» — бывших «штрафников», ставших в глазах их бывших «коллег» «ссученными». Эти уголовники, прошедшие самыми страшными дорогами войны, видевшие море крови и легко умевшие её проливать, не смирились с тем, что им определили место среди «овец» (то есть безропотных, не умеющих постоять за себя арестантов). А самое главное: у них уже не было особого предубеждения против людей в погонах. Они и сами носили погоны, воевали под руководством офицеров. Кроме того, многие «суки» во время войны тоже дослужились до офицерских чинов. Поэтому «суки» легко и даже демонстративно переступили через «воровской закон». Более того: по преданиям старых лагерников, в 1948 году «ссученные» на «толковище» в пересыльной тюрьме бухты Ванино на Колыме приняли свой собственный, «сучий закон». Краеугольным камнем этого «закона» как раз и стало тесное, активное сотрудничество с администрацией — с целью заручиться поддержкой лагерного начальства в кровавой резне с «ворами». Им был нужен сильный союзник: ведь, что ни говори, а «штрафники» составляли в лагерях меньшинство.

Будем справедливы: на первых порах «суки» (как и «воры») не особо жаждали крови. Их главной целью было другое: заставить «воров» принять «сучий закон», отказаться от «воровской идеи» и тем самым подтвердить правильность выбора тех «блатарей», которые решили жить в «зонах» по-новому, «по-сучьи». Кровь и «гнуловка» при этом были всего лишь неприятной необходимостью в случае, когда «воры» не желали идти навстречу своему «счастью». Вот что об этом пишет известный писатель Ахто Леви, сам в своё время прошедший сталинские лагеря, в автобиографическом романе «Мор» («Роман о воровской жизни, резне и воровском законе»):