Великие поэты мира: Поэзия

1977

* * *

Я дышал синевой, Белый пар выдыхал, — Он летел, становясь облаками. Снег скрипел подо мной Поскрипев, затихал, — А сугробы прилечь завлекали. И звенела тоска, что в безрадостной песне поется: Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, — Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце, И никто не сказал: «Шевелись, подымайся, не спи!» Все стоит на Руси, До макушек в снегу. Полз, катился, чтоб не провалиться, — Сохрани и спаси, Дай веселья в пургу, Дай не лечь, не уснуть, не забыться! Тот ямщик-чудодей бросил кнут, и – куда ему деться! — Помянул он Христа, ошалев от заснеженных верст... Он, хлеща лошадей, мог бы этим немного согреться, — Ну а он в доброте их жалел и не бил – и замерз. Отраженье свое Увидал в полынье — И взяла меня оторопь: в пору б Оборвать житие — Я по грудь во вранье, Да и сам-то я кто, – надо в прорубь! Вьюги стонут, поют, – кто же выстоит, выдержит стужу! В прорубь надо да в омут, – но сам, а не руки сложа. Пар валит изо рта – эк душа моя рвется наружу, — Выйдет вся – схороните, зарежусь – снимите с ножа! Снег кружит над землей, Над страною моей, Мягко стелет, в запой зазывает. Ах, ямщик удалой — Пьет и хлещет коней! А непьяный ямщик – замерзает.

Между 1970 и 1977

* * *

Я первый смерил жизнь обратным счетом — Я буду беспристрастен и правдив: Сначала кожа выстрелила потом И задымилась, поры разрядив. Я затаился, и затих, и замер, — Мне показалось – я вернулся вдруг В бездушье безвоздушных барокамер И в замкнутые петли центрифуг. Сейчас я стану недвижим и грузен, И погружен в молчанье, а пока — Меха и горны всех газетных кузен Раздуют это дело на века. Хлестнула память мне кнутом по нервам — В ней каждый образ был неповторим... Вот мой дублер, который мог быть первым, Который смог впервые стать вторым. Пока что на него не тратят шрифта, — Запас заглавных букв – на одного. Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта, Но дальше я поднялся без него... Вот тот, который прочертил орбиту, При мне его в лицо не знал никто, — Все мыслимое было им открыто И брошено горстями в решето... И, словно из-за дымовой завесы, Друзей явились лица и семьи, — Они все скоро на страницах прессы Расскажут биографии свои. Их всех, с кем вел я доброе соседство, Свидетелями выведут на суд, — Обычное мое, босое детство Обуют и в скрижали занесут... Чудное слово «Пуск!» – подобье вопля — Возникло и нависло надо мной, — Недобро, глухо заворчали сопла И сплюнули расплавленной слюной. И вихрем чувств пожар души задуло, И я не смел – или забыл – дышать. Планета напоследок притянула. Прижала, не желая отпускать. Она вцепилась удесятеренно, — Глаза, казалось, вышли из орбит, И правый глаз впервые удивленно Взглянул на левый, веком не прикрыт. Мне рот заткнул – не помню, крик ли, кляп ли, — Я рос из кресла, как с корнями пень. Вот сожрала все топливо до капли И отвалилась первая ступень. Там, подо мной, сирены голосили, Не знаю – хороня или храня, А здесь надсадно двигатели взвыли И из объятий вырвали меня. Приборы на земле угомонились, Вновь чередом своим пошла весна, Глаза мои на место возвратились, Исчезли перегрузки, – тишина... Эксперимент вошел в другую фазу, — Пульс начал реже в датчики стучать. Я в ночь влетел – минуя вечер, сразу, — И получил команду отдыхать. И неуютно сделалось в эфире, Но Левитан ворвался в тесный зал И отчеканил громко: «Первый в мире...» — И про меня хорошее сказал. Я шлем скафандра положил на локоть, Изрек про самочувствие свое. Пришла такая приторная легкость, Что даже затошнило от нее. Шнур микрофона словно в петлю свился Стучали в ребра легкие, звеня. Я на мгновенье сердцем подавился — Оно застряло в горле у меня. Я отдал рапорт весело – на совесть, Разборчиво и очень делово. Я думал: вот она и невесомость — Я вешу нуль – так мало, ничего! Но я не ведал в этот час полета, Шутя над невесомостью чудной, Что от нее кровавой будет рвота И костный кальций вымоет с мочой...

Между 1970 и 1978

* * *

Зарыты в нашу память на века И даты, и события, и лица, А память – как колодец глубока: Попробуй заглянуть – наверняка Лицо и то неясно отразится. Разглядеть, что истинно, что ложно, Может только беспристрастный суд: Осторожно с прошлым, осторожно — Не разбейте глиняный сосуд! Иногда как-то вдруг вспоминается Из войны пара фраз — Например, что сапер ошибается Только раз. Одни его лениво ворошат, Другие неохотно вспоминают, А третьи – даже помнить не хотят, И прошлое лежит, как старый клад, Который никогда не раскопают. И поток годов унес с границы Стрелки – указатели пути, — Очень просто в прошлом заблудиться — И назад дороги не найти. Иногда как-то вдруг вспоминается Из войны пара фраз — Например, что сапер ошибается Только раз. С налета не вини – повремени: Есть у людей на всё свои причины — Не скрыть, а позабыть хотят они, — Ведь в толще лет еще лежат в тени Забытые заржавленные мины. В минном поле прошлого копаться — Лучше без ошибок, – потому Что на минном поле ошибаться Просто абсолютно ни к чему. Иногда как-то вдруг вспоминается Из войны пара фраз — Например, что сапер ошибается Только раз. Один толчок – и стрелки побегут, — А нервы у людей не из каната, — И будет взрыв, и перетрется жгут... Но, может, мину вовремя найдут И извлекут до взрыва детонатор! Спит земля спокойно под цветами, Но когда находят мины в ней — Их берут умелыми руками И взрывают дальше от людей. Иногда как-то вдруг вспоминается Из войны пара фраз — Например, что сапер ошибается Только раз.

До 1978

* * *

Я спокоен – он мне все поведал. «Не таись», – велел. И я скажу. Кто меня обидел или предал — Покарает тот, кому служу. Не знаю как – ножом ли под ребро, Или сгорит их дом и все добро, Или сместят, сомнут, лишат свободы, Когда – опять не знаю, – через годы Или теперь, а может быть – уже... Судьбу не обойти на вираже И на кривой на вашей не объехать, Напропалую тоже не протечь. А я? Я – что! Спокоен я, по мне – хоть Побей вас камни, град или картечь.

1978

* * *

Слева бесы, справа бесы. Нет, по новой мне налей! Эти – с нар, а те – из кресел, — Не поймешь, какие злей. И куда, в какие дали, На какой еще маршрут Нас с тобою эти врали По этапу поведут? Ну а нам что остается? Дескать, горе не беда? Пей, дружище, если пьется, — Все – пустыми невода. Что искать нам в этой жизни? Править к пристани какой? Ну-ка, солнце, ярче брызни! Со святыми упокой...

1979

* * *

Михаилу Шемякину под впечатлением от серии «Чрево»

И кто вы суть? Безликие кликуши? Куда грядете – в Мекку ли, в Мессины? Модели ли влачите к Монпарнасу? Кровавы ваши спины, словно туши, И туши – как ободранные спины, — И ребра в ребра вам – и нету спасу. Ударил ток, скотину оглоуша, Обмякла плоть на плоскости картины И тяжко пала мяснику на плечи. На ум, на кисть творцу попала туша — И дюжие согбенные детины, Вершащие дела нечеловечьи. Кончал палач – дела его ужасны, А дальше те, кто гаже, ниже, плоше, Таскали жертвы после гильотины: Безглазны, безголовы и безгласны И, кажется, бессутны тушеноши, Как бы катками вмяты в суть картины. Так кто вы суть, – загубленные души? Куда спешите, полуобразины? Вас не разъять – едины обе массы. Суть Сутина – «Спасите наши туши!» Вы ляжете, заколотые в спины, И Урка слижет с ваших лиц гримасу. Я ротозей – но вот не сплю ночами, — В глаза бы вам взглянуть из-за картины!.. Неймется мне, шуту и лоботрясу, — Сдается мне, хлестали вас бичами?! Вы крест несли – и ободрали спины?! И ребра в ребра вам – и нету спасу.

Между 1977 и 1979

* * *

Меня опять ударило в озноб, Грохочет сердце, словно в бочке камень, Во мне живет мохнатый злобный жлоб С мозолистыми цепкими руками. Когда, мою заметив маету, Друзья бормочут: «Снова загуляет», — Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу! Он кислород вместо меня хватает. Он не двойник и не второе Я — Все объясненья выглядят дурацки, — Он плоть и кровь, дурная кровь моя, — Такое не приснится и Стругацким. Он ждет, когда закончу свой виток — Моей рукою выведет он строчку, И стану я расчетлив и жесток, И всех продам – гуртом и в одиночку. Я оправданья вовсе не ищу, Пусть жизнь уходит, ускользает, тает, — Но я себе мгновенья не прощу — Когда меня он вдруг одолевает. Но я собрал еще остаток сил, — Теперь его не вывезет кривая: Я в глотку, в вены яд себе вгоняю — Пусть жрет, пусть сдохнет, – я перехитрил!

1979

* * *

Я верю в нашу общую звезду, Хотя давно за нею не следим мы, — Наш поезд с рельс сходил на всем ходу — Мы всё же оставались невредимы. Бил самосвал машину нашу в лоб, Но знали мы, что ищем и обрящем, И мы ни разу не сходили в гроб, Где нет надежды всем в него сходящим. Катастрофы, паденья, – но между — Мы взлетали туда, где тепло, Просто ты не теряла надежду, Мне же – с верою очень везло. Да и теперь, когда вдвоем летим, Пускай на ненадежных самолетах, — Нам гасят свет и создают интим, Нам и мотор поет на низких нотах. Бывали «ТУ» и «ИЛы», «ЯКи», «АН», — Я верил, что в Париже, в Барнауле — Мы сядем, – если ж рухнем в океан — Двоих не съесть и голубой акуле! Все мы смертны – и люди смеются: Не дождутся и вас города! Я же знал: все кругом разобьются, Мы ж с тобой – ни за что никогда! Мне кажется такое по плечу — Что смертным не под силу столько прыти: Что на лету тебя я подхвачу — И вместе мы спланируем в Таити. И если заболеет кто из нас Какой-нибудь болезнею смертельной — Она уйдет, – хоть искрами из глаз, Хоть стонами и рвотою похмельной. Пусть в районе Мэзона-Лаффитта Упадет злополучный «Скайлаб» И судьба всех обманет – финита, — Нас она обмануть не смогла б!

1979

* * *

Мне скулы от досады сводит: Мне кажется который год, Что там, где я, – там жизнь проходит, А там, где нет меня, – идет. А дальше – больше, – каждый день я Стал слышать злые голоса: «Где ты – там только наважденье, Где нет тебя – всё чудеса. Ты только ждешь и догоняешь, Врешь и боишься не успеть, Смеешься меньше ты, и, знаешь, Ты стал разучиваться петь! Как дым, твои ресурсы тают, И сам швыряешь всё подряд, — Зачем?! Где ты – там не летают, А там, где нет тебя, – парят». Я верю крику, вою, лаю, Но все-таки, друзей любя, Дразнить врагов я не кончаю, С собой в побеге от себя. Живу, не ожидаю чуда, Но пухнут жилы от стыда, — Я каждый раз хочу отсюда Сбежать куда-нибудь туда... Хоть все пропой, протарабань я, Хоть всем хоть голым покажись — Пустое все, – здесь – прозябанье, А где-то там – такая жизнь!.. Фартило мне, Земля вертелась. И, взявши пары три белья, Я – шасть! – и там. Но вмиг хотелось Назад, откуда прибыл я.

1979

* * *

Мой черный человек в костюме сером — Он был министром, домуправом, офицером, — Как злобный клоун, он менял личины И бил под дых, внезапно, без причины. И, улыбаясь, мне ломали крылья, Мой хрип порой похожим был на вой, — И я немел от боли и бессилья, И лишь шептал: «Спасибо, что – живой». Я суеверен был, искал приметы, Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда... Я даже прорывался в кабинеты И зарекался: «Больше – никогда!» Вокруг меня кликуши голосили: «В Париж мотает, словно мы – в Тюмень, — Пора такого выгнать из России! Давно пора, – видать, начальству лень!» Судачили про дачу и зарплату: Мол, денег – прорва, по ночам кую. Я всё отдам – берите без доплаты Трехкомнатную камеру мою. И мне давали добрые советы, Чуть свысока похлопав по плечу, Мои друзья – известные поэты: «Не стоит рифмовать «кричу – торчу». И лопнула во мне терпенья жила — И я со смертью перешел на ты, — Она давно возле меня кружила, Побаивалась только хрипоты. Я от суда скрываться не намерен, Коль призовут – отвечу на вопрос, Я до секунд всю жизнь свою измерил — И худо-бедно, но тащил свой воз. Но знаю я, что лживо, а что свято, — Я понял это все-таки давно. Мой путь один, всего один, ребята, — Мне выбора, по счастью, не дано.

1979 или 1980

* * *

Я никогда не верил в миражи, В грядущий рай не ладил чемодана, — Учителей сожрало море лжи — И выплюнуло возле Магадана. И я не отличался от невежд, А если отличался – очень мало, Занозы не оставил Будапешт, А Прага сердце мне не разорвала. А мы шумели в жизни и на сцене: Мы путаники, мальчики пока, — Но скоро нас заметят и оценят. Эй! Против кто? Намнем ему бока! Но мы умели чувствовать опасность Задолго до начала холодов, С бесстыдством шлюхи приходила ясность — И души запирала на засов. И нас хотя расстрелы не косили, Но жили мы, поднять не смея глаз, — Мы тоже дети страшных лет России, Безвременье вливало водку в нас.