Великие поэты мира: Поэзия

1975

II. Никакой ошибки

На стене висели в рамках бородатые мужчины — Все в очочках на цепочках, по-народному – в пенсне, — Все они открыли что-то, все придумали вакцины, Так что если я не умер – это все по их вине. Мне сказали: «Вы больны», — И меня заколотило, Но сердечное светило Улыбнулось со стены, — Здесь не камера – палата, Здесь не нары, а скамья, Не подследственный, ребята, А исследуемый я! И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то, — Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол! Мне приятен Склифосовский, основатель института, Мне знаком товарищ Боткин – он желтуху изобрел. В положении моем Лишь чудак права качает: Доктор, если осерчает, Так упрячет в «желтый дом». Все зависит в доме оном От тебя от самого: Хочешь – можешь стать Буденным, Хочешь – лошадью его! У меня мозги за разум не заходят – верьте слову, — Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал: «Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову — Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал...» Доктор мой не лыком шит — Он хитер и осторожен: «Да, вы правы, но возможен Ход обратный», – говорит. Вот палата на пять коек, Вот профессор входит в дверь — Тычет пальцем: «Параноик», — И пойди его проверь! Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку — Я за вами, дорогие, как за каменной стеной: На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку, — Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной! Род мой крепкий – весь в меня, — Правда, прадед был незрячий; Шурин мой – белогорячий, Но ведь шурин – не родня! «Доктор, мы здесь с глазу на глаз — Отвечай же мне, будь скор: Или будет мне диагноз, Или будет приговор?» И врачи, и санитары, и светила все смутились, Заоконное светило закатилось за спиной, И очочки на цепочке как бы влагою покрылись, У отца желтухи щечки вдруг покрылись белизной. И нависло остриё, И поежилась бумага, — Доктор действовал во благо, Жалко – благо не мое, — Но не лист перо стальное — Грудь пронзило, как стилет: Мой диагноз – паранойя, Это значит – пара лет!

1975

III. История болезни

Вдруг словно канули во мрак Портреты и врачи, Жар от меня струился, как От доменной печи. Я злую ловкость ощутил — Пошел как на таран, — И фельдшер еле защитил Рентгеновский экран. И – горлом кровь, и не уймешь — Залью хоть всю Россию, — И – крик: «На стол его, под нож! Наркоз! Анестезию!» Мне обложили шею льдом — Спешат, рубаху рвут, — Я ухмыляюсь красным ртом, Как на манеже шут. Я сам кричу себе: «Трави! — И напрягаю грудь. — В твоей запекшейся крови Увязнет кто-нибудь!» Я б мог, когда б не глаз да глаз, Всю землю окровавить, — Жаль, что успели медный таз Не вовремя подставить! Уже я свой не слышу крик, Не узнаю сестру, — Вот сладкий газ в меня проник, Как водка поутру. Цветастый саван скрыл и зал И лица докторов, — Но я им все же доказал, Что умственно здоров! Слабею, дергаюсь и вновь Травлю, – но иглы вводят И льют искусственную кровь — Та горлом не выходит. «Хирург, пока не взял наркоз, Ты голову нагни, — Я важных слов не произнес — Послушай, вот они. Взрезайте с Богом, помолясь, Тем более бойчей, Что эти строки не про вас, А про других врачей!.. Я лег на сгибе бытия, На полдороге к бездне, — И вся история моя — История болезни. Я был здоров – здоров как бык, Как целых два быка, — Любому встречному в час пик Я мог намять бока. Идешь, бывало, и поёшь, Общаешься с людьми, И вдруг – на стол тебя, под нож, — Допелся, черт возьми!..» «Не огорчайтесь, милый друг, — Врач стал чуть-чуть любезней. — Почти у всех людей вокруг — История болезни. Все человечество давно Хронически больно — Со дня творения оно Болеть обречено. Сам первый человек хандрил — Он только это скрыл, — Да и Создатель болен был, Когда наш мир творил. Вы огорчаться не должны — Для вас покой полезней, — Ведь вся история страны — История болезни. У человечества всего — То колики, то рези, — И вся история его — История болезни. Живет больное всё бодрей, Всё злей и бесполезней — И наслаждается своей Историей болезни...»

1976

* * *

Наши помехи эпохе под стать, Все наши страхи причинны. Очень собаки нам стали мешать — Эти бездомные псины. Бред, говоришь... Но – судить потерпи, — Не обойдешься без бредней. Что говорить – на надежной цепи Пес несравненно безвредней. Право, с ума посходили не все — Это не бредни, не басни: Если хороший ошейник на псе — Это и псу безопасней. Едешь хозяином ты вдоль земли — Скажем, в Великие Луки, — А под колеса снуют кобели, И попадаются суки. Их на дороге размазавши в слизь, Что вы за чушь создадите? Вы поощряете сюрреализм, Милый товарищ водитель. Дрожь проберет от такого пятна! Дворников следом когорты Будут весь день соскребать с полотна Мрачные те натюрморты. Пса без намордника чуть раздразни, — Он только челюстью лязгни! — Вот и кончай свои грешные дни В приступе водобоязни. Не напасутся и тоненьких свеч За упокой наши дьяки... Все же намордник – прекрасная вещь Ежели он на собаке! Мы и собаки – легли на весы! Всем нам спокойствия нету, Если бездомные шалые псы Бродят свободно по свету. И кругозор крайне узок у вас, Если вас цирк не пленяет, — Пляшут собачки под музыку вальс — Прямо слеза прошибает! Или – ступают, вселяя испуг, Страшные пасти раззявив, — Будто у них даже больше заслуг, Нежели чем у хозяев. Этих собак не заманишь во двор — Им отдохнуть бы, поспать бы, — Стыд просто им и семейный позор — Эти собачие свадьбы. Или – на выставке псы, например, Даже хватают медали, — Пусть не за доблесть, а за экстерьер, Но награждают – беда ли? Эти хозяева славно живут, Не получая получку, — Слышал, огромные деньги гребут За... извините – за случку. Значит, к чему это я говорю, — Что мне, седому, неймется? Очень я, граждане, благодарю Всех, кто решили бороться! Вон, притаившись в ночные часы, Из подворотен укромных Лают в свое удовольствие псы — Не приручить их, никчемных. Надо с бездомностью этой кончать, С неприручённостью – тоже. Слава же собаколовам! Качать!.. Боже! Прости меня, Боже!.. Некуда деться бездомному псу? Места не хватит собакам?.. Это – при том, что мы строим вовсю, С невероятным размахом?!

1976

ДВЕ СУДЬБЫ

Жил я славно в первой трети Двадцать лет на белом свете — по учению, Жил безбедно и при деле, Плыл, куда глаза глядели, — по течению. Заскрипит ли в повороте, Затрещит в водовороте — я не слушаю. То разуюсь, то обуюсь, На себя в воде любуюсь — брагу кушаю. И пока я наслаждался, Пал туман и оказался в гиблом месте я, — И огромная старуха Хохотнула прямо в ухо, злая бестия. Я кричу, – не слышу крика, Не вяжу от страха лыка, вижу плохо я, На ветру меня качает... «Кто здесь?» Слышу – отвечает: «Я, Нелегкая! Брось креститься, причитая, — Не спасет тебя святая Богородица: Кто рули да весла бросит, Тех Нелегкая заносит — так уж водится!» И с одышкой, ожиреньем Ломит, тварь, по пням, кореньям тяжкой поступью. Я впотьмах ищу дорогу, Но уж брагу понемногу — только по сту пью. Вдруг навстречу мне – живая Колченогая Кривая — морда хитрая: «Не горюй, – кричит, – болезный, Горемыка мой нетрезвый, — слезы вытру я!» Взвыл я, ворот разрывая: «Вывози меня, Кривая, — я на привязи! Мне плевать, что кривобока, Криворука, кровоока, — только вывези!» Влез на горб к ней с перепугу, — Но Кривая шла по кругу — ноги разные. Падал я и полз на брюхе — И хихикали старухи безобразные. Не до жиру – быть бы живым, — Много горя над обрывом, а в обрыве – зла. «Слышь, Кривая, четверть ставлю — Кривизну твою исправлю, раз не вывезла! Ты, Нелегкая, маманя! Хочешь истины в стакане — на лечение? Тяжело же столько весить, А хлебнешь стаканов десять — облегчение!» И припали две старухи Ко бутыли медовухи — пьянь с ханыгою, — Я пока за кочки прячусь, К бережку тихонько пячусь — с кручи прыгаю. Огляделся – лодка рядом, — А за мною по корягам, дико охая, Припустились, подвывая, Две судьбы мои – Кривая да Нелегкая. Греб до умопомраченья, Правил против ли теченья, на стремнину ли, — А Нелегкая с Кривою От досады, с перепою там и сгинули!

1976

ПЕСНЯ О СУДЬБЕ

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену, За мною пес – Судьба моя, беспомощна, больна, — Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену — Глядит, глаза навыкате, и с языка – слюна. Морока мне с нею — Я оком грустнею, Я ликом тускнею И чревом урчу, Нутром коченею, А горлом немею, — И жить не умею, И петь не хочу! Должно быть, старею, — Пойти к палачу... Пусть вздернет на рею, А я заплачу. Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну, Но жаль ее, голодную, – ласкается, дрожит, — Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну — Она, когда насытится, всегда подолгу спит. Тогда я гуляю, Петляю, вихляю, Я ваньку валяю И небо копчу. Но пса охраняю, Сам вою, сам лаю — О чем пожелаю, Когда захочу. Нет, не постарею — Пойду к палачу, — Пусть вздернет скорее, А я приплачу. Бывают дни, я голову в такое пекло всуну, Что и Судьба попятится, испуганна, бледна, — Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну — С тех пор ни дня без стакана, еще ворчит она: Закуски – ни корки! Мол, я бы в Нью-Йорке Ходила бы в норке, Носила б парчу!.. Я ноги – в опорки, Судьбу – на закорки, — И в гору и с горки Пьянчугу влачу. Когда постарею, Пойду к палачу, — Пусть вздернет на рею, А я заплачу. Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком — Пошла, родимая, вразнос и изменила лик, — Хамила, безобразила и обернулась Роком, — И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык. Мне тяжко под нею, Гляди – я синею, Уже сатанею, Кричу на бегу: «Не надо за шею! Не надо за шею! Не надо за шею, — Я петь не смогу!» Судьбу, коль сумею, Снесу к палачу — Пусть вздернет на рею, А я заплачу!

1976

* * *

Этот день будет первым всегда и везде — Пробил час, долгожданный серебряный час: Мы ушли по весенней высокой воде, Обещанием помнить и ждать заручась. По горячим следам мореходов живых и экранных, Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды, Мы под парусом белым идем с океаном на равных Лишь в упряжке ветров – не терзая винтами воды. Впереди – чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем честно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей. Говорят, будто парусу реквием спет, Черный бриг за пиратство в музей заточен, Бросил якорь в историю стройный корвет, Многотрубные увальни вышли в почет. Но весь род моряков – сколько есть — до седьмого колена Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей. И текла за кормой добела раскаленная пена, И щадила судьба непутевых своих сыновей. Впереди – чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем честно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей. Материк безымянный не встретим вдали, Островам не присвоим названий своих — Все открытые земли давно нарекли Именами великих людей и святых. Расхватали открытья – мы ложных иллюзий не строим, — Но стекает вода с якорей, как живая вода. Повезет – и тогда мы в себе эти земли откроем, — И на берег сойдем – и останемся там навсегда. Не смыкайте же век, рулевые, — Вдруг расщедрится серая мгла — На «Летучем Голландце» впервые Запалят ради нас факела! Впереди – чудеса неземные! А земле, чтобы ждать веселей, Будем честно мы слать позывные — Эту вечную дань кораблей.

1976

ГИМН МОРЮ И ГОРАМ

Заказана погода нам Удачею самой, Довольно футов нам под киль обещано, И небо поделилось с океаном синевой — Две синевы у горизонта скрещены. Не правда ли, морской хмельной невиданный простор Сродни горам в безумье, буйстве, кротости: Седые гривы волн чисты, как снег на пиках гор, И впадины меж ними – словно пропасти! Служение стихиям не терпит суеты, К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен Великий океан! Нам сам Великий случай – брат, Везение – сестра, Хотя – на всякий случай – мы встревожены. На суше пожелали нам ни пуха ни пера, Созвездья к нам прекрасно расположены. Мы все – впередсмотрящие, все начали с азов, И если у кого-то невезение — Меняем курс, идем на SOS, как там, в горах, – на зов, На помощь, прерывая восхождение. Служение стихиям не терпит суеты, К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен Великий океан! Потери подсчитаем мы, когда пройдет гроза, — Не сединой, а солью убеленные, — Скупая океанская огромная слеза Умоет наши лица просветленные... Взята вершина – клотики вонзились в небеса! С небес на землю – только на мгновение: Едва закончив рейс, мы поднимаем паруса — И снова начинаем восхождение. Служение стихиям не терпит суеты, К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен Великий океан!

1976

ПРО ГЛУПЦОВ

Этот шум – не начало конца, Не повторная гибель Помпеи — Спор вели три великих глупца: Кто из них, из великих, глупее. Первый выл: «Я физически глуп, — Руки вздел, словно вылез на клирос. — У меня даже мудрости зуб, Невзирая на возраст, не вырос!» Но не приняли это в расчет — Даже умному эдак негоже: «Ах, подумаешь, зуб не растет! Так другое растет – ну и что же?..» К синяку прижимая пятак, Встрял второй: «Полно вам, загалдели! Я – способен все видеть не так, Как оно существует на деле!» «Эх, нашел чем хвалиться, простак, — Недостатком всего поколенья!.. И к тому же все видеть не так — Доказательство слабого зренья!» Третий был непреклонен и груб, Рвал лицо на себе, лез из платья: «Я – единственный подлинно глуп, — Ни про что не имею понятья». Долго спорили – дни, месяца, — Но у всех аргументы убоги... И пошли три великих глупца Глупым шагом по глупой дороге. Вот и берег – дороге конец. Откатив на обочину бочку, В ней сидел величайший мудрец, — Мудрецам хорошо в одиночку. Молвил он подступившим к нему: Дескать, знаю – зачем, кто такие, — Одного только я не пойму — Для чего это вам, дорогие! Или, может, вам нечего есть, Или – мало друг дружку побили? Не кажитесь глупее, чем есть, — Оставайтесь такими, как были. Стоит только не спорить о том, Кто главней, – уживетесь отлично, — Покуражьтесь еще, а потом — Так и быть – приходите вторично!.. Он залез в свою бочку с торца — Жутко умный, седой и лохматый... И ушли три великих глупца — Глупый, глупенький и глуповатый. Удаляясь, ворчали в сердцах: «Стар мудрец – никакого сомненья! Мир стоит на великих глупцах, — Зря не выказал старый почтенья!» Потревожат вторично его — Темной ночью попросят: «Вылазьте!» Все бы это еще ничего, Но глупцы – состояли при власти... И у сказки бывает конец: Больше нет на обочине бочки — В «одиночку» отправлен мудрец. Хорошо ли ему в «одиночке»?

1977

ПРИТЧА О ПРАВДЕ И ЛЖИ

Булату Окуджаве

Нежная Правда в красивых одеждах ходила, Принарядившись для сирых, блаженных, калек, — Грубая Ложь эту Правду к себе заманила: Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег. И легковерная Правда спокойно уснула, Слюни пустила и разулыбалась во сне, — Грубая Ложь на себя одеяло стянула, В Правду впилась – и осталась довольна вполне. И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью: Баба как баба, и что ее ради радеть?! — Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, — Если, конечно, и ту, и другую раздеть. Выплела ловко из кос золотистые ленты И прихватила одежды, примерив на глаз; Деньги взяла, и часы, и еще документы, — Сплюнула, грязно ругнулась – и вон подалась. Только к утру обнаружила Правда пропажу — И подивилась, себя оглядев делово: Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу, Вымазал чистую Правду, а так – ничего. Правда смеялась, когда в нее камни бросали: «Ложь это все, и на Лжи одеянье мое...» Двое блаженных калек протокол составляли И обзывали дурными словами ее. Стервой ругали ее, и похуже чем стервой, Мазали глиной, спустили дворового пса... «Духу чтоб не было, – на километр сто первый Выселить, выслать за двадцать четыре часа!» Тот протокол заключался обидной тирадой (Кстати, навесили Правде чужие дела): Дескать, какая-то мразь называется Правдой, Ну а сама – пропилась, проспалась догола. Чистая Правда божилась, клялась и рыдала, Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, — Грязная Ложь чистокровную лошадь украла — И ускакала на длинных и тонких ногах. Некий чудак и поныне за Правду воюет, — Правда, в речах его правды – на ломаный грош: «Чистая Правда со временем восторжествует!..» Если проделает то же, что явная Ложь! Часто, разлив по сту семьдесят граммов на брата, Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь. Могут раздеть, – это чистая правда, ребята, — Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь. Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь. Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь.

1977

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ТЕЛЕВИЗИОННОЙ ПЕРЕДАЧИ «ОЧЕВИДНОЕ – НЕВЕРОЯТНОЕ» ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА – С КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧИ

Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, Вся Канатчикова дача К телевизору рвалась, — Вместо чтоб поесть, помыться, Уколоться и забыться, Вся безумная больница У экрана собралась. Говорил, ломая руки, Краснобай и баламут Про бессилие науки Перед тайною Бермуд, — Все мозги разбил на части, Все извилины заплел — И канатчиковы власти Колют нам второй укол. Уважаемый редактор! Может, лучше – про реактор? Про любимый лунный трактор?! Ведь нельзя же! – год подряд: То тарелками пугают — Дескать, подлые, летают; То у вас собаки лают, То руины – говорят! Мы кой в чем поднаторели: Мы тарелки бьем весь год — Мы на них собаку съели, — Если повар нам не врет. А медикаментов груды — В унитаз, кто не дурак. Это жизнь! И вдруг – Бермуды! Вот те раз! Нельзя же так! Мы не сделали скандала — Нам вождя недоставало: Настоящих буйных мало — Вот и нету вожаков. Но на происки и бредни Сети есть у нас и бредни — Не испортят нам обедни Злые происки врагов! Это их худые черти Бермутят воду во пруду, Это все придумал Черчилль В восемнадцатом году! Мы про взрывы, про пожары Сочиняли ноту ТАСС... Тут примчались санитары — Зафиксировали нас. Тех, кто был особо боек, Прикрутили к спинкам коек — Бился в пене параноик Как ведьмак на шабаше: «Развяжите полотенцы, Иноверы, изуверцы! Нам бермуторно на сердце И бермутно на душе!» Сорок душ посменно воют — Раскалились добела, — Во как сильно беспокоют Треугольные дела! Все почти с ума свихнулись — Даже кто безумен был, — И тогда главврач Маргулис Телевизор запретил. Вон он, змей, в окне маячит — За спиною штепсель прячет, — Подал знак кому-то – значит, Фельдшер вырвет провода. Нам осталось уколоться — И упасть на дно колодца, И пропасть на дне колодца, Как в Бермудах, навсегда. Ну а завтра спросят дети, Навещая нас с утра: «Папы, что сказали эти Кандидаты в доктора?» Мы откроем нашим чадам Правду – им не все равно: «Удивительное рядом — Но оно запрещено!» Вон дантист-надомник Рудик — У него приемник «Грундиг», — Он его ночами крутит — Ловит, контра, ФРГ. Он там был купцом по шмуткам — И подвинулся рассудком, — К нам попал в волненье жутком С номерочком на ноге. Прибежал, взволнован крайне, — Сообщеньем нас потряс, Будто – наш научный лайнер В треугольнике погряз: Сгинул, топливо истратив, Весь распался на куски, — Двух безумных наших братьев Подобрали рыбаки. Те, кто выжил в катаклизме, Пребывают в пессимизме, — Их вчера в стеклянной призме К нам в больницу привезли — И один из них, механик, Рассказал, сбежав от нянек, Что Бермудский многогранник — Незакрытый пуп Земли. «Что там было? Как ты спасся?» — Каждый лез и приставал, — Но механик только трясся И чинарики стрелял. Он то плакал, то смеялся, То щетинился, как еж, — Он над нами издевался, — Сумасшедший – что возьмешь! Взвился бывший алкоголик, Матерщинник и крамольник: «Надо выпить треугольник! На троих его! Даешь!» Разошелся – так и сыпет: «Треугольник будет выпит! — Будь он параллелепипед, Будь он круг, едрена вошь!» Больно бьют по нашим душам «Голоса» за тыщи миль, — Зря «Америку» не глушим, Зря не давим «Израиль»: Всей своей враждебной сутью Подрывают и вредят — Кормят, поят нас бермутью Про таинственный квадрат! Лектора из передачи! Те, кто так или иначе Говорят про неудачи И нервируют народ! Нас берите, обреченных, — Треугольник вас, ученых, Превратит в умалишенных, Ну а нас – наоборот. Пусть – безумная идея, — Не решайте сгоряча. Отвечайте нам скорее Через доку главврача! С уваженьем... Дата. Подпись, Отвечайте нам – а то, Если вы не отзоветесь, Мы напишем... в «Спортлото»!

1977

* * *

Мне судьба – до последней черты, до креста Спорить до хрипоты (а за ней – немота), Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что – не то это вовсе, не тот и не та! Что – лабазники врут про ошибки Христа, Что – пока еще в грунт не влежалась плита, — Триста лет под татарами – жизнь еще та: Маета трехсотлетняя и нищета. Но под властью татар жил Иван Калита, И уж был не один, кто один против ста. <Пот> намерений добрых и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь и опять – нищета... Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, — Повторю даже в образе злого шута, — Но не стоит предмет, да и тема не та, — Суета всех сует – все равно суета. Только чашу испить – не успеть на бегу, Даже если разлить – все равно не смогу; Или выплеснуть в наглую рожу врагу — Не ломаюсь, не лгу – все равно не могу! На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с чашею делать?! Разбить – не могу! Потерплю – и достойного подстерегу: Передам – и не надо держаться в кругу И в кромешную тьму, и в неясную згу, — Другу передоверивши чашу, сбегу! Смог ли он ее выпить – узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой здесь ни гугу — Никому не скажу, при себе сберегу, — А сказать – и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу! Может, кто-то когда-то поставит свечу Мне за голый мой нерв, на котором кричу, И веселый манер, на котором шучу... Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить – не хочу, — На ослабленном нерве я не зазвучу — Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу, Все, что ночью кропаю, – в чаду растопчу, Лучше голову песне своей откручу, — Но не буду скользить, словно пыль, по лучу! ...Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, — Я умру и скажу, что не все суета!