Великие поэты мира: Поэзия

1960-е

* * *

В плен – приказ – не сдаваться, – они не сдаются Хоть им никому не иметь орденов. Только черные вороны стаею вьются Над трупами наших бойцов. Бог войны – по цепям на своей колеснице, — И, в землю уткнувшись, солдаты лежат. Появились откуда-то белые птицы Над трупами наших солдат. После смерти для всех свои птицы найдутся — Так и белые птицы для наших бойцов, Ну а вороны – словно над падалью – вьются Над черной колонной врагов.

1960-е

* * *

В тайгу На санях на развалюхах, В соболях или в треухах — И богатый, и солидный, и убогий — Бегут В неизведанные чащи, — Кто-то реже, кто-то чаще, — В волчьи логова, в медвежие берлоги. Стоят, Как усталые боксеры, Вековые гренадеры В два обхвата, в три обхвата и поболе. И я Воздух ем, жую, глотаю, — Да я только здесь бываю За решеткой из деревьев – но на воле!

1970

* * *

Нараспашку – при любой погоде, Босиком хожу по лужам и росе... Даже конь мой иноходью ходит, Это значит – иначе, чем все. Я иду в строю всегда не в ногу, Столько раз уже обруган старшиной! Шаг я прибавляю понемногу — И весь строй сбивается на мой. Мой кумир – на рынке зазывалы: Каждый хвалит только свой товар вразвес. Из меня не выйдет запевалы — Я пою с мелодией вразрез. Знаю, мне когда-то будет лихо; Мне б заранее могильную плиту, На табличке: «Говорите тихо!» Я второго слова не прочту. Из двух зол – из темноты и света — Люди часто выбирают темноту. Мне с любимой наплевать на это — Мы гуляем только на свету!

1970

* * *

По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне, Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без Кто за делом большим, кто за крупной добычей — в погони Отправляемся мы <судьбам наперекор>, всем советам вразрез. И наши щеки жгут пощечинами ветры, Горбы на спины нам наваливает снег... <Но впереди – рубли длиною в километры И крупные дела величиною в век>. За окном и за нашими душами света не стало, И вне наших касаний повсюду исчезло тепло На земле дуют ветры, за окнами похолодало, Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло. И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры И жены от обид не поднимают век! Но впереди – рубли длиною в километры И крупные дела величиною в век. Как чужую гримасу надел и чужую одежду, Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез? До и после, в течение, вместо, во время и между — Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез. Мне щеки обожгли пощечины и ветры, Я взламываю лед, плыву в пролив Певек! Ах, где же вы, рубли длиною в километры?.. Всё вместо них дела величиною в век.

1972

ЕНГИБАРОВУ – ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами. В иногда дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: «Да разве это клоун! Если клоун – должен быть смешной!» Вот и мы... Пока мы вслух ворчали: «Вышел на арену – так смеши!» — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье – век двадцатый: Цирк у нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал, — Горе наше брал он на себя. Только – балагуря, тараторя — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались всё горше пантомимы, И морщины – глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе – защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали, Весело по нашим временам: Ах, как нас приятно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени, Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы – вот нам и смешно. Вдруг – весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь – и тишина... Слишком много он взвалил на плечи Нашего – и сломана спина. Зрители – и люди между ними — Думали: вот пьяница упал... Шут в своей последней пантомиме Заигрался – и переиграл. Он застыл – не где-то, не за морем — Возле нас, как бы прилег, устав, — Первый клоун захлебнулся горем, Просто сил своих не рассчитав. Я шагал вперед неутомимо, Но успев склониться перед ним. Этот трюк – уже не пантомима: Смерть была – царица пантомим! Этот вор, с коленей срезав путы, По ночам не угонял коней. Умер шут. Он воровал минуты — Грустные минуты у людей. Многие из нас бахвальства ради Не давались: проживем и так! Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно – на руках... Сгинул, канул он – как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему – придумал, — Этот клоун был без колпака.

1972

* * *

Он вышел – зал взбесился на мгновенье. Пришла в согласье инструментов рать, Пал пианист на стул и мановенья Волшебной трости начал ожидать. Два первых ряда отделяли ленты — Для свиты, для вельмож и короля. Лениво пререкались инструменты, За первой скрипкой повторяя: «ля». Настраивались нехотя и хитро, Друг друга зная издавна до йот. Поскрипывали старые пюпитры, На плечи принимая груды нот. Стоял рояль на возвышенье в центре, Как черный раб, покорный злой судьбе. Он знал, что будет главным на концерте, Он взгляды всех приковывал к себе. И, смутно отражаясь в черном теле, Как два соглядатая, изнутри, Из черной лакированной панели Следили за маэстро фонари. В холодном чреве вены струн набухли — В них звук томился, пауза долга... И взмыла вверх рояля крышка – будто Танцовщица разделась донага. Рука маэстро над землей застыла, И пианист подавленно притих, Клавиатура пальцы ощутила И поддалась настойчивости их. Минор мажору портил настроенье, А тот его упрямо повышал, Басовый ключ, спасая положенье, Гармониями ссору заглушал, У нот шел спор о смысле интервала, И вот одноголосия жрецы Кричали: «В унисоне – все начала! В октаве – все начала и концы!» И возмущались грубые бемоли, Негодовал изломанный диез: Зачем, зачем вульгарные триоли Врываются в изящный экосез? Низы стремились выбиться в икары, В верха – их вечно манит высота, Но мудрые и трезвые бекары Всех возвращали на свои места. Склоняясь к пульту, как к военным картам, Войсками дирижер повелевал, Своим резервам – терциям и квартам — Смертельные приказы отдавал. И черный лак потрескался от боли, Взвились смычки штыками над толпой И, не жалея сил и канифоли, Осуществили смычку со струной. Тонули мягко клавиши вселенной, Решив, что их ласкают, а не бьют. Подумать только: для ленивой левой Шопен писал Двенадцатый этюд! Тончали струны под смычком, дымились, Медь плавилась на сомкнутых губах, Ударные на мир ожесточились — У них в руках звучал жестоко Бах. Уже над грифом пальцы коченели, На чьей-то деке трещина, как нить: Так много звука из виолончели Отверстия не в силах пропустить. Как кулаки в сумбурной дикой драке, Взлетали вверх манжеты в темноте, Какие-то таинственные знаки Концы смычков чертили в пустоте. И, зубы клавиш обнажив в улыбке, Рояль смотрел, как он его терзал, И слезы пролились из первой скрипки И незаметно затопили зал. Рояль терпел побои, лез из кожи, Звучала в нем, дрожала в нем мольба, Но господин, не замечая дрожи, Красиво мучал черного раба. Вот разошлись смычковые, картинно Виновников маэстро наказал И с пятой вольты слил всех воедино. Он продолжал нашествие на зал.

1972

МОЙ ГАМЛЕТ

Я только малость объясню в стихе — На все я не имею полномочий... Я был зачат как нужно, во грехе — В поту и в нервах первой брачной ночи. Я знал, что, отрываясь от земли, — Чем выше мы, тем жестче и суровей; Я шел спокойно прямо в короли И вел себя наследным принцем крови. Я знал – все будет так, как я хочу, Я не бывал внакладе и в уроне, Мои друзья по школе и мечу Служили мне, как их отцы – короне. Не думал я над тем, что говорю, И с легкостью слова бросал на ветер, — Мне верили и так, как главарю, Все высокопоставленные дети. Пугались нас ночные сторожа, Как оспою, болело время нами. Я спал на кожах, мясо ел с ножа И злую лошадь мучил стременами. Я знал – мне будет сказано: «Царуй!» — Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. И я пьянел среди чеканных сбруй, Был терпелив к насилью слов и книжек. Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек, Умел скрывать, воспитанный шутом, — Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!.. Но отказался я от дележа Наград, добычи, славы, привилегий: Вдруг стало жаль мне мертвого пажа, Я объезжал зеленые побеги... Я позабыл охотничий азарт, Возненавидел и борзых, и гончих, Я от подранка гнал коня назад И плетью бил загонщиков и ловчих. Я видел – наши игры с каждым днем Всё больше походили на бесчинства, — В проточных водах по ночам, тайком Я отмывался от дневного свинства. Я прозревал, глупея с каждым днем, Я прозевал домашние интриги. Не нравился мне век, и люди в нем Не нравились, – и я зарылся в книги. Мой мозг, до знаний жадный, как паук, Все постигал: недвижность и движенье, — Но толка нет от мыслей и наук, Когда повсюду – им опроверженье. С друзьями детства перетерлась нить, Нить Ариадны оказалась схемой. Я бился над словами «быть, не быть», Как над неразрешимою дилеммой. Но вечно, вечно плещет море бед, — В него мы стрелы мечем – в сито просо, Отсеивая призрачный ответ От вычурного этого вопроса. Зов предков слыша сквозь затихший гул, Пошел на зов, – сомненья крались с тылу, Груз тяжких дум наверх меня тянул, А крылья плоти вниз влекли, в могилу. В непрочный сплав меня спаяли дни — Едва застыв, он начал расползаться. Я пролил кровь, как все, – и, как они, Я не сумел от мести отказаться. А мой подъем пред смертью – есть провал. Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял С тем, с кем я лег в одну и ту же землю. Я Гамлет, я насилье презирал, Я наплевал на датскую корону, — Но в их глазах – за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону. Но гениальный всплеск похож на бред, В рожденье смерть проглядывает косо. А мы всё ставим каверзный ответ И не находим нужного вопроса.

1972

* * *

Я бодрствую, но вещий сон мне снится. Пилюли пью – надеюсь, что усну. Не привыкать глотать мне горькую слюну: Организации, инстанции и лица Мне объявили явную войну — За то, что я нарушил тишину, За то, что я хриплю на всю страну, Затем, чтоб доказать – я в колесе не спица, За то, что мне неймется, и за то, что мне не спится, За то, что в передачах заграница Передает блатную старину, Считая своим долгом извиниться: «Мы сами, без согласья...» – Ну и ну! За что еще? Быть может, за жену — Что, мол, не мог на нашей подданной жениться, Что, мол, упрямо лезу в капстрану И очень не хочу идти ко дну, Что песню написал, и не одну, Про то, как мы когда-то били фрица, Про рядового, что на дзот валится, А сам – ни сном ни духом про войну. Кричат, что я у них украл луну И что-нибудь еще украсть не премину. И небылицу догоняет небылица. Не спится мне... Ну как же мне не спиться! Нет, не сопьюсь – я руку протяну И завещание крестом перечеркну, И сам я не забуду осениться, И песню напишу, и не одну, И в песне я кого-то прокляну, Но в пояс не забуду поклониться Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться! Пусть даже горькую пилюлю заглотну.

1973

* * *

Жил-был один чудак — Он как-то раз, весной, Сказал чуть-чуть не так — И стал невыездной. А может, что-то спел не то По молодости лет, А может, выпил два по сто С кем выпивать не след. Он письма отправлял — Простым и заказным, И не подозревал, Что стал невыездным. Да и не собирался он На выезд никуда — К друзьям лишь ездил на поклон В другие города. На сплетни он махнул Свободною рукой, — Сидел и в ус не дул Чудак невыездной. С ним вежливы, на вы везде, Без спущенных забрал, Подписку о невыезде Никто с него не брал. Он в карточной игре Не гнался за игрой — Всегда без козырей И вечно без одной. И жил он по пословице: Хоть эта мысль не та — Всё скоро обеззлобится И встанет на места. И он пером скрипел — То злее, то добрей, — Писал себе и пел. Про всяческих зверей: Что, мол, сбежал гиппопотам С Египта в Сомали — Хотел обосноваться там, Да высох на мели. Но строки те прочлись Кому-то поутру — И, видимо, пришлись С утра не по нутру. Должно быть, между строк прочли, Что бегемот – не тот, Что Сомали – не Сомали, Что всё наоборот. Прочли, от сих до всех Разрыв и перерыв, Закрыли это в сейф, И все – на перерыв. Чудак пил кофе натощак — Такой же заводной, — Но для кого-то был чудак Уже невыездной. ...Пришла пора – а то Он век бы не узнал, Что он совсем не то, За что себя считал. И, после нескольких атак, В июльский летний зной Ему сказали: «Ты, чудак, Давно невыездной!» Другой бы, может, и запил — А он махнул рукой: «Что я, – когда и Пушкин был Всю жизнь невыездной!»

1973

* * *

Марине В.

Люблю тебя сейчас, не тайно – напоказ, — Не послеи не дов лучах твоих сгораю; Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, А в прошлом – не хочу, а в будущем – не знаю. В прошедшем – «я любил» — печальнее могил, Все нежное во мне бескрылит и стреножит, — Хотя поэт поэтов говорил: «Я вас любил: любовь еще, быть может...» Так говорят о брошенном, отцветшем, И в этом жалость есть и снисходительность, Как к свергнутому с трона королю, Есть в этом сожаленье об ушедшем, Стремленье, где утеряна стремительность, И как бы недоверье к «я люблю». Люблю тебя теперь— без пятен, без потерь. Мой век стоит сейчас– я вен не перережу! Во время, в продолжение, теперь— Я прошлым не дышу и будущим не брежу. Приду и вброд, и вплавь к тебе – хоть обезглавь, С цепями на ногах и с гирями по пуду, — Ты только по ошибке не заставь, Чтоб после «я люблю» добавил я «и буду». Есть горечь в этом «буду», как ни странно, Подделанная подпись, червоточина И лаз для отступленья про запас, Бесцветный яд на самом дне стакана И, словно настоящему пощечина, — Сомненье в том, что «я люблю» сейчас. Смотрю французский сон с обилием времен. Где в будущем – не так и в прошлом – по-другому. К позорному столбу я пригвожден, К барьеру вызван я – языковому. Ах, разность в языках, — не положенье – крах! Но выход мы вдвоем поищем – и обрящем. Люблю тебя и в сложных временах — И в будущем, и в прошлом настоящем!

1973

<ИЗ ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА>

I. Из дорожного дневника

Ожидание длилось, а проводы были недолги — Пожелали друзья: «В добрый путь! Чтобы – всё без помех!» И четыре страны предо мной расстелили дороги, И четыре границы шлагбаумы подняли вверх. Тени голых берез добровольно легли под колеса, Залоснилось шоссе и штыком заострилось вдали. Вечный смертник – комар разбивался у самого носа, Превращая стекло лобовое в картину Дали. Сколько смелых мазков на причудливом мертвом покрове, Сколько серых мозгов и комарьих раздавленных плевр! Вот взорвался один, до отвала напившийся крови, Ярко-красным пятном завершая дорожный шедевр. И сумбурные мысли, лениво стучавшие в темя, Устремились в пробой — ну попробуй-ка останови! И в машину ко мне постучало просительно время, — Я впустил это время, замешенное на крови. И сейчас же в кабину глаза из бинтов заглянули И спросили: «Куда ты? На запад? Вертайся назад!..» Я ответить не смог — по обшивке царапнули пули, — Я услышал: «Ложись! Берегись! Проскочили! Бомбят!» Этот первый налет оказался не так чтобы очень: Схоронили кого-то, прикрыв его кипой газет, Вышли чьи-то фигуры — назад, на шоссе – из обочин, Как лет тридцать спустя, на машину мою поглазеть. И исчезло шоссе — мой единственно верный фарватер, Только – елей стволы без обрубленных минами крон. Бестелесный поток обтекал не спеша радиатор. Я за сутки пути не продвинулся ни на микрон. Я уснул за рулем — я давно разомлел до зевоты, — Ущипнуть себя за ухо или глаза протереть?! В кресле рядом с собой я увидел сержанта пехоты: «Ишь, трофейная пакость, – сказал он, — удобно сидеть!..» Мы поели с сержантом домашних котлет и редиски, Он опять удивился: откуда такое в войну?! «Я, браток, – говорит, — восемь дней как позавтракал в Минске. Ну, спасибо! Езжай! Будет время – опять загляну...» Он ушел на восток со своим поредевшим отрядом, Снова мирное время в кабину вошло сквозь броню. Это время глядело единственной женщиной рядом, И она мне сказала: «Устал! Отдохни – я сменю!» Всё в порядке, на месте, — мы едем к границе, нас двое. Тридцать лет отделяет от только что виденных встреч. Вот забегали щетки, отмыли стекло лобовое, — Мы увидели знаки, что призваны предостеречь. Кроме редких ухабов, ничто на войну не похоже, — Только лес – молодой, да сквозь снова налипшую грязь Два огромных штыка полоснули морозом по коже, Остриями – по-мирному — кверху, а не накренясь. Здесь, на трассе прямой, мне, не знавшему пуль, показалось, Что и я где-то здесь довоевывал невдалеке, — Потому для меня и шоссе словно штык заострялось, И лохмотия свастик болтались на этом штыке.