Великий тес

На другой день до полудня в дом прибежал Вторка с красным от ветра лицом.

— Батя, атаман зовет! — крикнул вместо приветствия. Потом уже разделся, торопливо перекрестился на черный кедровый крест в углу, сел за стол.

Угрюм, позевывая, спустился с печи. Теща беззубо ворковала, радуясь, какой внук вырос большой да красивый.

— Что надо Ивашке? — спросил отец.

На лбу парня выступила испарина. От рубахи пахнуло свежим потом, видно, бежал всю дорогу. Вторка жадно напился теплого топленого молока, крякнул, оторвавшись от кувшина, смежил узкие глаза:

— Федька Говорин вернулся с Селенги! — Вытер рукавом губы. — Хо-ринцы ему ясак не дали и аманатов отбили. А он на Погромной речке взял на саблю богатого мужика, сорок соболей и семь женок. Я того мужика через слово и то не понимаю. Так, чуть-чуть. Сдается — мунгал! Ты же с ними как-то говорил? — вскинул на отца пристальные глаза.

— Говорил! — важно согласился Угрюм. — А Мартынка-толмач что?

— А помер после Филипповок, — как об обыденном, ответил сын и мимоходом перекрестился. — Мужик-то чудной какой-то! Все ругается и грозит! — опять заговорил про ясыря.

Теща сняла с печки две пары новых ичиг, попросила Вторку примерить. Жена, не глядя на мужа, стала складывать в мешок домашнюю еду, принесла из сеней два круга мороженого молока. Попробовала поднять набитый мешок и виновато засмеялась, жалея сына:

— Запряги коня!

Возле острога, прикрытого от ветра склоном горы, было теплей, чем на берегу долины. На черную, шумно набегавшую волну неторопливо ложился белый и пушистый снег. Ворота открыл Первуха в лохматой черкасской шапке, смущенно растянул в улыбке губы:

— Дарова, батя! — поприветствовал отца. — Дядька ждет!

В острожной избе жарко горел чувал, но воздух был сырым и тяжелым. Вдоль стен на лавках сидело полтора десятка казаков в кожаных и камчатых рубахах. Еще с десяток мостилось на земляном полу, покрытом пожелтевшим пихтовым лапником.

Угрюм скинул шапку, трижды перекрестился и откланялся на тусклый огонек лампады в красном углу. Под ней сидел брат в рубахе с распахнутым воротом. Борода его помелом рассыпалась по груди. Пышные, промытые щелоком волосы лежали на плечах.

Угрюм поклонился всем собравшимся общим поклоном, не показывая родства с атаманом.

— Звал? — спросил, озираясь.

— Есть нужда! — приветливо взглянул на него Иван. — Знаю, ты в языках горазд. Поговори-ка с ясырем с Селенги. Никто его не понимает.

В избу ввели мужика с круглой, коротко остриженной головой, в добром халате, шитом по-братски. Спина пленника была прямой, в щелках глаз яростно поблескивали зрачки, зубы чуть слышно скрипели, на широких скулах вздувались жилы. Руки и ноги мужика были скованы аманатской цепью.

Уже по тому, как он вошел, как заносчиво оглядел казаков, Угрюм понял, что это мунгал, и мунгал не простой, а родовитый.

— Какого ты роду-племени? — спросил его ласково.

— Придут родственники — все узнаете! — гыркнул пленник и громче скрипнул зубами. Подумав, добавил, выпячивая грудь: — Если тебе знакомо имя Табун-баатара, зятя царевича Цицана, то знай, что я — его дядя!

— Он князец из черных мунгал! — обернувшись к Ивану, сказал Угрюм. — Говорит, царского зятя родня.

Хмыкнув в бороду, Иван приказал:

— Спроси, где мунгалы берут серебро, которое продают братам? И еще, знает ли он дорогу в Китайское царство?

Угрюм как мог стал расспрашивать пленного. Мунгал же презрительно рычал в ответ:

— Все узнаете, когда придут воины моего племянника или царевича.

На все другие вопросы он отвечал так же. Иван, расправляя пальцами бороду по груди, с любопытством разглядывал пленного. Никто из казаков не издал ни звука.

— Пусть еще посидит! — кивнул на ясыря атаман. — Кормить чем пожелает, дров давать в достатке, захочет гулять — не отказывать. Но цепи не снимать.

Караульный увел мужика, Иван озадаченно добавил:

— Нарея, с цепью, к нему посадить! — вскинул глаза на Угрюма, усмехнулся и кивнул, указывая место напротив: — Садись ужинать, раб божий Егорий! — Опять задумчиво покачал головой. — Ну, Федька! — пригрозил куда-то в угол. — Молись, как бы тебе своей дурной башки не потерять!.. А то и всем нам!

В словах его были и насмешка, и бесшабашность, но от сказанного холодок пробежал по спине Угрюма: в отличие от хитрого Нарея, он связался с казаками прочно и явно, трудно будет отговориться и отплакаться перед теми, кто их перебьет.

«Какой ужин? — подумал брезгливо. — У казаков не пост, так голод!» Но все же послушно опустился на лавку, распахнул камчатый халат, шитый по-братски.

На столе душно запарила разваренная без масла рожь. Молились все так долго, что утомили пашенного стоянием и поклонами. Сыновья были рядом, не чурались родства с отцом, не лезли под руку к атаману.

Иван сел, запустил ложку в котел. Пожевал кашу, шевеля бородой, кивнул, разрешая есть другим. Угрюм осторожно зачерпнул своей ложкой, долго жевал ржаную кашу, разглядывая низкий потолок избы. Проглотив, осолонил язык. Соль стояла на столе.

Сыновья с казаками ели из другого котла. Все черпали кашу без жадности, молчаливо и благостно вкушали. Время от времени щепотками присаливали.

После еды они опять долго молились. Затем до половины казаков разошлись по делам и по службам, остальные отдыхали и переговаривались, не обращая внимания на Угрюма. Иван, отдавая наказы, все не отпускал его, и тот понуро сидел в углу.

Наконец брат умолк, поднял на него глаза, вздохнул.

— Вразумил меня Господь, отчего мы с тобой всю жизнь врозь, как чужие. Даже хуже. Потакал я тебе. Жалел. Мой грех! Надо было еще в Тобольском взять за ворот и вести за собой. И были бы мы братья как братья. И не было бы между нами обид и зла. За двоих теперь придется держать ответ перед

Господом. — Опустил глаза к земляному полу и добавил печально: — Теперь уж поздно неволить. Ты и сам седой.

Он решительно тряхнул бородой, снова вскинул глаза, властно вперился взглядом в лицо смущенного брата:

— Меня государь через воеводу наставил искать серебро и вызнать дорогу в Китайское царство, — сказал так громко, что обернулись все бывшие в избе. — А за этого мунгала, Федька, — окликнул десятского, — государь нас с тобой или казнит, или мы его вернем с честью царевичу и про серебро узнаем, и дорогу к хану Богде выведаем. Да вот беда, послать-то в посольство некого.