Великий тес

— Молитвами и жалобами енисейских воевод Красноярский острог велено срыть. Полторы сотни краснояров идут служить в Енисейский!

Иван Похабов опять потянул на себя вожжи, так, что конек, оскалив желтые зубы, задрал морду.

— Кто сказал?

— А воевода! — хохоча, казак снова переломился в поясном поклоне. — Грамоту получил из Сибирского приказа!

— Пошел, милай! — подстегнул конька Иван и озадаченно замотал головой.

Семен Шелковников, дородный детина, на ходу соскочил с его саней, махнул рукой, подзывая своих.

Все новости в Енисейский шли через Маковский острожек. А эта как-то обошла. Увеличение гарнизона в два раза сулило большие выгоды и ему, Ивану Похабову.

Проворный красноярский переведенец соскочил с обозных саней и кинулся к калитке острога. Ворота только распахнулись, впуская обоз, а Васька успел уже побывать в воеводских покоях, предупредить Шеховского. Из его хором он вышел, опять обсасывая усы и слегка покачиваясь.

— Томских вестовых да Маковского приказного с тобольским торговым гостем воевода зовет! — объявил со смешливой важностью. — Всем другим отдыхать на гостином дворе. Товар — в амбар, коней — на государевы конюшни!

В воеводской избе за столом сидели лучшие люди острога. Положив поклоны на образа, прибывшие поклонились общим поклоном всем собравшимся. Семейка Шелковников с Иваном Галкиным потянулись навстречу друг другу, стали обниматься.

— Юнцами еще встречались, — весело пояснил атаман. — Мангазейский бунт усмиряли. — Обернулся к Ивану. — Брат не объявился ли? — спросил вдруг.

— Не слыхать! — посмурнел Похабов.

За столом ему не сиделось. Он принял от воеводы чарку вместе с красной шапкой, поблагодарил, выпил, перекрестился. Надел новую шапку и вышел во двор, желая навестить Бекетиху, узнать про Максима и Настену.

Едва вышел из-под проездной башни острога да отвесил поклон на Спаса, ему заступила путь толпа гулящих. Шумной гурьбой они шли к Ермесихе в кабак. Своих товарищей Иван среди них не заметил, и это его обрадовало. Он хотел уж разминуться с хмельными людьми, вдруг его окликнул знакомый голос:

— Ивашка! Вражина!

Похабов обернулся. Властно раздвинув пьяный сброд, из толпы выступил Илейка Ермолин. Он был в собольей шубе до пят, в шапке из черных собольих спинок. Следом выкатился Васька Бугор, разодетый богаче боярина. Братья с хмельной радостью стали так обнимать да тискать Похабова, что с того чуть не свалилась новая шапка.

— Мы Енисейский ставили, когда тут были три балагана да скитник Тимофей! — трубно ревел Васька, обращаясь к притихшей толпе.

Он подхватил Ивана под руку, с другого бока в него вцепился Илейка. Оба повели его в кабак. Гуляли братья не первый день: лица их были припухшими, а хмель тяжек.

— Выпьем маленько. Расскажем, куда ходили!

— Слыхал! — начал высвобождаться из пьяных объятий Иван. — На Лене, сказывают, зимовье поставили.

— Два зимовья! Два! — заорал Васька Бугор, подсовывая ему под нос растопыренные пальцы. — Одно на Николином погосте.

Илейка подтолкнул кого-то из собутыльников:

— Беги! Скажи Ермесихе, чтобы стол накрывала. Ермолины идут!

Гулящий в ветхом зипуне прытко убежал за острожную башню. Хмельная

толпа двигалась медленно. Доброхоты оторвали от Ивана Илейку с Васькой, повели их под руки.

На крыльцо кабака вышла суровая баба, издали похожая на мужика, ряженного в шушун и кичку. Губы ее кривились в принужденной улыбке, на тяжелом подбородке курчавились редкие волоски. Из-за ее широкой спины выглядывали усатые ляхи с серьгами в ушах — кабацкая прислуга.

Васька с Илейкой стали шумно обнимать их как старых друзей. Бабу они не трогали: очень уж строгим было ее лицо. За столом братья навязчиво и неувлекательно залопотали, как разбили струг и волокли на себе мокрую плесневеющую рожь. Похабова начали злить их пьяные речи, суета. Как он ни скрывал своих чувств, поглядывая на дверь, Илейка почуял неприязнь и вперился в него мутным, пристальным взором. Обессиленный пьянством, стал искать повод для драки. Иван покладисто выпил с братьями по чарке. Те быстро опьянели, к разочарованию пришедших с ними людей, стали клевать носом.

Илейка оторвал голову от столешницы, опять хмуро взглянул на Ивана и просипел:

— Думаешь, все? Пропьемся и подохнем? Нет! Великий Тёс далеко за Лену идет. И мы дойдем!..

В кабак вошел Терентий Савин, важно хмуря брови, оглядел гуляк, кивнул Ивану и сел рядом.

— Думал, мои загуляли! Эти, — кивнул на Ермолиных, — какой уж день всех спаивают.

Терентий пить не стал. Посидев, двинулся к двери. Иван тихо встал и пошел за ним. Ермолины этого не заметили.

— Говорят, Бекетова видели? — кивнул в их сторону Похабов.

— Докладывали воеводе! — насмешливо взглянул на его новую шапку Терентий. — На Лене он! Зимовье поставил. Ясак берет.

Плечо к плечу товарищи дошли до острожных ворот. Иван хотел было повернуть к дому Бекетихи, но стрелец схватил его за рукав:

— Куда? А шапку обмыть?

Не угостить его Иван не мог. Он сходил к своим саням, достал из-под сена другую флягу с вином, пошел в знакомую избу, где был принят радушно, как близкий родственник.

Жили в угловой избе одной семьей две бабы, двое детей да Терентий Савин. Видно было, что живут дружно. Тренчиха висла на шее Ивана и все выспрашивала про жену. А у него перед глазами стояло лицо Савины. Глядел не мигая в ее глаза, и таял давний ком под сердцем, отогревалась душа. Вспоминать про Меченку не хотелось.

Переменилась и вдова. Она стала спокойней и уверенней, не смущалась пристального взгляда гостя. Ивану не хотелось ни есть, ни пить: голова вы-трезвела от ее глаз. И так покойно, так светло стало на душе, что он только усы макал в вино, боясь испортить эту нечаянную тихую радость.

— Что до сих пор вдовеешь? — спросил. — Год уже прошел, больше.

— Сватаются! — просто ответила Савина, не сводя с него глаз. — Да все не те.

— Поди, толпами ходят? — попытался пошутить Иван. И сам смутился: так коряво прозвучали слова.

— Ходят! — просто ответила она. — Но мне надо такого, как ты.

Иван опять смутился, опустил трезвую голову. За разговорами не заметил, как уснули дети. Стол освещался от топившейся печи. Терех зажег лучину над ушатом. Иван оглянулся на темное оконце со вставленной льдинкой. Спохватился, ночь уже на дворе. Но Тренчиха повисла на его плече.

— Ночуй! — потребовала и подмигнула с каким-то намеком: — Перед постом все можно. После отмолишься.

Идти никуда не хотелось. Иван послушно сбросил ичиги, перекрестился на темный образок в красном углу и полез на полати. А в груди буйно трепыхалось, билось о ребра сердце: чувствовал, придет! И хотел этого.