Великий тес

К ночи всадники переправились бродом через реку, выехали на открытое место с редкими колками и полосками леса, спешились. Люди Бояркана сложили горку из камней, развели вокруг нее огонь. Казаки в стороне обустроили табор на свой лад.

Веял прохладный ветер, то и дело закручивал дым костров, бросал его в лица. Гнус не донимал. В стороне, в виду табора, мирно паслись расседланные кони.

— Толмач вроде наш? — громко спросил Ивана Илейка Перфильев. На его обветренном лице блуждала плутоватая улыбка, будто он догадывался о чем-то.

— Может, наш, а может, ублюдок⁶⁶, — буркнул в ответ Похабов.

Он не стал звать Угрюма к своему костру. Тот и не подходил к казакам.

Через день открылась полоса братской степи по берегам притока. Кони побежали быстрей, то и дело переходя на тряскую рысь. Балаганские молодцы запели о чем-то веселом и смеялись. Через степь вышли к Лене со скалистыми крутыми берегами, поросшими лесом. После Ангары эта река походила на малый приток. В иных местах скалы далеко отступали от извилистого русла заливными пойменными лугами. Всадники без труда переправились на другой берег. Там браты остановились табором. Дальше, в зимовье на Тутуре, казаков повели Угрюм с Куржумовым сыном.

Молодой балаганец держался с важностью, поглядывал на казаков строго. Если он о чем-то говорил им через толмача, то непременно глядел в один глаз. Лесными тропами шестеро всадников вышли к устью Тутуры — притока Лены.

Зимовье Бекетов ставил здесь зимой, второпях. Как и другие его укрепления, оно стояло на скалистом берегу: изба с нагороднями, с бойницами, вокруг нее вместо тына на три стороны повалена засека.

Издали зимовье казалось брошенным. Похабов первым подъехал к заостренным веткам и верхушкам засеки, стал выглядывать между ними проход и заметил какое-то шевеление на избе. На нагороднях медленно и сонно, как призрак, поднялся в рост человек в малиновой шапке и кожаной рубахе, из-под руки внимательно оглядел всадников, сипло окликнул кого-то.

Дрогнула верхушка поваленной ели. Два длиннобородых и долгогривых казака освободили узкий проход к избе и радостно кинулись к всадникам.

— Михейка? Ты, что ли? — ахнул Похабов, едва узнав бекетовского стрельца Стадухина, то ли изможденного, то ли постаревшего. Не сразу узнал и другого, Алешку Оленя. Спешился, привязав коня.

В виду засеки слезли с лошадей его спутники. Куржумов сын крепко встал на короткие ноги, огляделся с важным и недовольным видом. Илейка Перфильев, узнавая стрельцов, весело окликал их.

Следом за Стадухиным и Оленем сквозь проход в засеке протиснулись двое, одетые по обычаю промышленных людей. Оба были длинноволосы, с бородами в пояс. Голову одного из них покрывала монашеская скуфья.

— Ермоген! Батюшка! Ты ли? — вскрикнул Похабов, раскидывая руки. Смахнул с глаз радостные слезы, поликовался с монахом, принял от него благословение, отстранился, разглядывая обветренное, обожженное солнцем лицо, большие, чуть навыкате, глаза, глядевшие властно и снисходительно. Кабы не скуфья да не волосы ниже плеч, его можно было принять за атамана.

Из-за спины Ермогена неспешно вышел крепкий, ладный промышленный с изморозью седины в бороде. Ступал он по-тунгусски, легко и осторожно. Ноги были обуты в мягкие чирки, кожаная рубаха свободно висела на широких плечах. Голова была покрыта островерхим суконным колпаком, какие носили вольные донские казаки во времена Смуты. Просветленным лицом он походил на енисейского скитника Тимофея. Глаза у него тоже были чистыми и ясными, как у юнца.

Он ласково смотрел на Похабова и с улыбкой в бороде ждал, когда тот узнает его. Иван, не опомнившись от встречи с Ермогеном, отступил на шаг, стал торопливо вспоминать, где видел этого человека. И когда тот знакомым движением поскоблил шрам на щеке, ахнул:

— Пенда?!

Сивобородый блеснул молодыми синими глазами. Иван с ревом бросился к нему, сгреб в объятья.

— Не узнал, казак, старого пятидесятника! — тихо посмеивался Пантелей, обнажая щербины потерянных зубов.

Переменился лихой казак в сибирской тайге. Уже много лет назад, освободившись от бремени всякой власти, стал выглядеть мудрей и ласковей. Покрывшись сединой, обрел в лице покой.

— Монах и монах! — рокотал Иван, не переставая удивляться переменам в товарище. — В скиту, что ли, жил?

— Искал старые русские города, — беспечально отвечал Пантелей. — Промышлял. Давно не воюю.

Иван оглянулся на Куржумова сына. Ему не терпелось поговорить со старым товарищем, но молодой балаганец своим видом напомнил, зачем они все пришли сюда. Он совершал геройство: доброй волей отдавал себя в аманаты, поэтому с презрением глядел на суету встреч, ждал заслуженных почестей.

— Потом наговоримся! — Иван оторвался от товарища, поправил шапку и велел стрельцам привести Куржума.

Бурятские племена теснили тунгусские роды все дальше на запад и на север. Тутурские тунгусы, наляги, под началом сонинга Можеула, непрестанно воевали с ними. Появление стрельцов возле братских улусов, их удачливые воинские стычки с бурятами князец Можеул принял за помощь, посланную добрыми духами. Он с радостью дал стрельцам ясак, принял присягу и предложил поставить острог в местах его кочевий для защиты от бурят.

Как ни тяжко было лесному народу слышать бойкий перестук топоров, видеть падающие вековые деревья, в которых, по поверьям, жили души их предков, наляги терпели ради порядка, который от имени царя обещали им служилые люди. Мужчины подвластных Можеулу родов охотно помогали Бекетову брать ясак с соседей, воевать, защищать зимовье.

При Бекетове Куржум жил в зимовье привольно, как почетный аманат. С ним жила женщина тунгусской породы. На зависть стрельцам, он и его жена ежедневно получали от сотника по две чарки крепкого вина и обильное питание, которое добывали тунгусы Можеула. На цепь Куржума сажали, когда к зимовью подступали воинские люди. Иногда ночами, если некому было идти в караул. Но сотник Бекетов уплыл по Лене. В зимовье им были оставлены три стрельца да тунгусы. По малолюдству служилых жизнь аманата сделалась тягостной.

По приказу сына боярского стрельцы вывели из зимовья Боярканова брата. Голова его была не покрыта. На голое тело наброшен ветхий кафтан, обут он был в стоптанные ичиги. Щуря большие черные глаза, князец равнодушно взглянул на своего сына и с достоинством человека, привыкшего повелевать, уставился на Похабова.

Тот дал знак толмачу. Угрюм суетливо приблизился к Куржуму, залопотал о его освобождении. Князец молча снял с него шапку и надел ее на свою голову. Затем скинул под ноги кафтан и стал сдирать с толмача шелковый халат. Тот покорно высвобождал руки из рукавов и все лопотал, передавая улусные новости.

Князец приоделся, снова взглянул на Ивана, скривив тонкие губы с ниткой редких, черных усов.

— Опять выручаешь, брат! — произнес гортанно, но по-русски, не глядя на лопотавшего толмача. — Когда уйдем?

— Утром! — сдержанно ответил Похабов.

— Баньку дорогим гостям! — шумно распоряжался Михейка Стадухин. — Все лучшее — на стол! Гулять будем!

Солнце только покатилось к закату, когда вольно и весело к зимовью подъехали тунгусы. Они отпустили оленей, развели костер, раздули дымокуры на берегу реки и стали варить мясо.