Великий Яковлев. «Цель жизни» гениального авиаконструктора

По приезде в Кольчугино выяснилось, что представитель ЦАГИ, действительно, Петров, но вовсе не давний друг Яковлева, а однофамилец и зовут его Константин Павлович, и что он уроженец города Кольчугино, и что на этом заводе его отец работал мастером. Все это замнаркома выяснил в заводской гостиничке, под которую отвели один из домиков («инженерских домиков», как выразился директор завода, размещавший гостей на ночлег), сохранившихся с дореволюционных времен.

И домик, и обстановка резко контрастировали с убогостью провинциального рабочего поселка, застроенного сплошь бараками да засыпными хибарами. На всем лежал слой мартовского подтаявшего снега, покрытого копотью, которую распространял металлургический завод. Яковлев – столичный житель, и по роду занятий, и по своему характеру был истым горожанином, редко выходившим за рамки того мирка, в который его определила жизнь. Тот мирок был очень и очень непрост, в нем царили свои законы жизни и выживания, но внешне он был комфортабелен, тем более для людей такого ранга как главный конструктор или заместитель наркома – хорошая квартира с горячей водой и ванной, подмосковная дача, служебный автомобиль, хорошая зарплата, прикрепление к продуктовому распределителю. Все это, по мнению Яковлева и иных людей его круга, было вполне справедливой и умеренной платой за ненормированный рабочий день с ночными посиделками у телефона в ожидании звонка Хозяина, за работу на износ в конструкторском бюро, в директорском кресле или в наркомовском кабинете, за возможность в любую минуту «загреметь на нары» по обвинению во вредительстве, шпионаже или измене Родине. Но то, что сегодня увидел Яковлев на металлургическом заводе, повергло его в уныние. Закопченные люди в каких-то черных телогрейках, нечищеные стекла цехов, груды бракованных слитков у самых ворот завода, ямы и рытвины на заводском дворе такие, словно завод пережил бомбежку.

Все это Яковлев высказал своему новому цаговскому знакомому Петрову, присовокупив, что надо здесь не с технологией разбираться, а со стилем руководства коллективом.

– Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят, – произнес в заключение замнаркома и, немного подумав, добавил:

– Когда мы ставили на ноги наше конструкторское бюро на Ленинградском шоссе, то я первым делом заставил оборудовать туалетные комнаты хорошими раковинами, унитазами и следил, чтобы там была идеальная чистота. Человек, который в отхожем месте порядок блюдет, и рабочее место будет в образцовом состоянии содержать. А то вот в директорской гостинице унитазы поставили и считают, что комфорт навели.

– А в этом доме и до революции унитаз с водопроводом был, – сказал молчавший до сей поры Константин Павлович.

– А вы откуда знаете? – изумился Яковлев.

– А в этом доме до революции жила наша семья. Я здесь и родился.

– Ну и дела! – воскликнул приучивший себя ничему не удивляться Яковлев. – Рассказывайте!

– Завод тут был и до революции. Владели им, по-моему, австрийцы на паях с русскими предпринимателями. Они и построили поселок вокруг завода. Дома на одну-две семьи занимали мастера, служащие и наиболее квалифицированные рабочие. У нас были четыре комнаты и большая кухня. Были в квартире большой чулан, подпол, сарай и соток десять участок близ дома для разведения сада или огорода. Для рабочих, нанимаемых из деревень, существовал барак. Отсюда, наверное, это немецкое слово перекочевало в современный язык, но тогда оно означало совсем не то, что мы сейчас подразумеваем под ним. Это было красного кирпича четырехэтажное здание с потолками в три метра высотой, с водопроводом, с теплым туалетом. Вы видели сегодня этот барак – в нем заводоуправление располагается. У моего отца было шестеро детей, так что мать наша, разумеется, не работала. Но зарплаты отца вполне хватало на содержание семьи. Карточек не было.

– Прямо сказки Шахерезады вы рассказываете, – сказал раздосадованный Яковлев. – Давайте спать.

И ушел в свою комнату.

Утром замнаркома устроил руководству настоящий разнос. Он сказал и про закопченные стекла цехов и про отвалы стружки, и про осклизлую кашу в столовой, и про грязь в туалете.

– Вы знаете историю своего завода? – гремел Яковлев. – Здесь до революции металл высшего качества выпускали и лишь потому, что на работу люди с грязными руками не допускались, и что во всех домах поселка работала канализация! А вы заросли грязью, по поселку пройти нельзя от запаха выгребных ям, и удивляетесь, что на вашем производстве технологический брак идет. По возвращении в Москву я подготовлю приказ за подписью наркома о вынесении строгого выговора и директору, и главному инженеру, и главному металлургу, и главному технологу. С тем, чтобы вы навели здесь порядок, а не слали письма в наркомат, чтобы дяди из Москвы разводили вас. Срок для наведения порядка одна неделя. Не наведете – пойдете на фронт. Но не обшивку менять на крыльях, а в окопы.

На обратном пути в Москву Яковлев угрюмо молчал и только на подъезде к городу вдруг спросил у своего шофера Михаила Сущинского:

– Сколько хлеба на продовольственную карточку ты получаешь?

Шофер удивился так, что даже несколько сбавил ход.

– У меня рабочая карточка. Шестьсот грамм. Жена по служащим проходит, у нее триста грамм.

– А что еще дают по карточкам?

– Да вроде бы все должны давать, но остальные продукты, когда есть, а когда нет. А если в тот день не получишь, назавтра – все, сгорели карточки. Беда с ними, с карточками. Хотите, я вам хохму расскажу про карточки?

– Ты что еврей, Миша? Хохму говоришь?

– А сейчас все так говорят. Так вот слушайте.

Приходит один старикан в магазин, получил хлеб и сует продавщице еще какие-то карточки и говорит:

– Девушка, моя жена сказала, что у меня сохранились яйца (это он имел в виду, что сохранился талон на получение яиц).

– Дед, твоя жена ошиблась. У тебя давно яйца оторваны (она имела в виду, что талон давно оторван).

– Что вы мне говорите, моя жена не могла ошибиться! Она сегодня смотрела.

– Не знаю, где и что она смотрела, но яиц у тебя, старый, нет.

– Посмотрите получше, милая! Я хорошо помню, что они у меня есть!

Продавщица сердито вертит затрепанные листки разграфленной бумаги и извиняющимся тоном говорит:

– Все в порядке, дедуля, яйца у тебя действительно, есть, но они подвернулись. Счастливый, значит, получишь яичный порошок!

Яковлев без улыбки выслушал эту историю и сердито проворчал:

– Держи язык за зубами, хохмач, а то и у тебя яйца подвернутся.

«Было три категории карточек: в начале войны по рабочим карточкам выдавалось 500 граммов хлеба в день. По карточкам для служащих – 300 граммов, а по иждивенческим – еще меньше. К концу войны все сотрудники ЦАГИ, за исключением рабочих, получали «служащие карточки», но затем инженерно-технические работники (ИТР) были приравнены по снабжению к рабочим. Когда начал действовать «ленд-лиз» (военно-экономическая и продовольственная помощь Америки), норма выдачи хлеба была увеличена.

Читатель может подумать, что выдаваемая норма хлеба достаточно велика. Но он должен знать, что хлеб являлся продуктом питания, содержащим в концентрированной форме необходимые для человека питательные вещества. В дополнение к хлебным выдавались также продуктовые карточки на получение крупяных и макаронных изделий, жиров, мяса, рыбы, яиц, сахара и пр. Эти карточки далеко не всегда «отоваривались» из-за отсутствия продуктов. Не говоря уже о мизерной норме выдачи этих продуктов их качество было очень низким. Кроме того, зачастую вместо реальных продуктов выдавались заменители. Так, например, жиры заменялись маргусалином. Это была какая-то невероятная застывшая смесь перетопленного животного жира с растительным маслом серо-желтого цвета, которую в народе называли «маргогуталином». Мясо, даже низкого качества, в виде одних жил с костями, заменялось консервами, например, килькой пряного посола. Сахар, в лучшем случае, заменялся конфетами – карамелью с фруктовой начинкой, а то и просто пряниками. Яйца – яичным порошком и так далее. Картошка и овощи в государственных магазинах не продавалась. Их можно было только купить на рынке за большие деньги или обменять на промышленные товары. Многих тогда спасала картошка, выращенная на небольших участках земли, выделяемых предприятиям».

К.П. Петров. Двадцатый век в памяти современника. М., 2003.

Яковлев угрюмо молчал, глядя на пожухлые мартовские сугробы, громоздившиеся по обочинам Рязанского шоссе. Из-за погоды его служебный самолет приземлился в Раменском, и вот сейчас на подъезде к Москве, уже после Люберец, в голову Александру Сергеевичу пришла вдруг неожиданная мысль: а с чего это вдруг нарком так настойчиво посылал его на металлургический завод? Именно в Кольчугино, там, где делался советский дюраль? А что если там (даже про себя Яковлев не употреблял имени Сталина зазря) планируется заслушать вопрос о металлическом самолетостроении? Хозяин несколько раз расспрашивал о новых американских бомбардировщиках, присылаемых по ленд-лизу, и даже однажды спросил толщину металла на обшивке «Бостона».

– Поворачивай, Миша, на Уланский. В наркомат поедем.

– На ночь глядя? – шофер знал, что после командировки ответственный работник наркомата мог не выходить на службу, хотя рабочий день фактически был ненормирован.

Несмотря на поздний час, сквозь затемнение во многих окнах шестиэтажного здания в Уланском просачивался свет – наркомат работал в режиме военного времени.

Александр Сергеевич быстрым шагом поднялся на третий этаж в свой кабинет и тотчас потребовал документы по расходу алюминия на заводах.