Великое кочевье
Шрифт:
— Ему… Ну, как бы тебе сказать…
— Доброму духу или злому?
Миликей Никандрович чувствовал себя глубоко виноватым и прятал смущенный взгляд. Это вернуло Борлаю спокойствие, верхняя губа его дрогнула, готовая растянуться в усмешке.
— Запечному, гром его расшиби… Мать моя говорила: «Не жалей заскребышки запечному — хлеб станет лучше печься».
— Миликей, не говори так. Сам знаешь, что все это глупость.
— Знать-то я знаю, что… нет ни бога, ни черта. А почему заскребышек бросил — сам себе объяснить не могу.
— Я не верю, а ты все еще веришь, — упрекнул Борлай.
После этого Охлупнев несколько
Глава шестая
В ту осень Сапог Тыдыков часто бывал в сельсовете. Первый раз он поехал туда, когда ему объявили о самообложении. Своего стремянного, Ногона, он оставил ожидать в долине; едва успел перешагнуть порог сельсовета, как Байрым Токушев строго спросил:
— Почему самообложение не платишь?
— Какое такое самообложение? Я ничего сам на себя не накладывал.
— Собрание наложило. Ты не хочешь платить? Табуны твои продадим с торгов.
— Я Советскую власть люблю, как родную мать. Всегда с радостью выполняю все приказы. Сколько с меня полагается?
— Три тысячи семьсот тридцать.
— Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?
Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:
— А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре… Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу… Сердцу моему противно.
— Акта нет. Без акта раздел не считается, — заметил Аргачи.
Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот — жесткий волос хрустел на зубах, — спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.
Раздумье оборвал взмахом кулака: «Домой поеду».
Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.
Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.
«Старый дурак, проглядел».
Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.
— Ворон у тебя глаза не выклевал? — крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.
Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.
Уезжая из дому, Сапог оказал Хоже, первой жене, толстой, беззубой старухе в отвисшими мешками жирных щек и сивыми косами, которые сплошь были унизаны золотыми монетами:
— Ты лежи. — При этом он глазами указал на кровать.
Старуха лежала до полудня не вставая. Вторая жена, тридцатилетняя Эрпечи, круглотелая теленгитка с маленьким покатым лбом, крошечными угольками глаз и красными щеками, с завистью посматривала на нее. Когда Хожа на минутку вышла из юрты, Эрпечи кошкой прыгнула на широкую кровать, растянулась на перине, а правую руку запустила под большую растрепанную подушку. Дыхание стало коротким
и частым. В глубине заплывших жиром глаз блеснули огоньки. Сквозь тонкий полотняный мешок она полной горстью схватила монеты. Полтинники шевелились в ее руке и тихо звенели.По быстрым и тяжелым шагам Эрпечи узнала мужа и повернулась на спину, спрятав руки в складки тяжелого малинового чегедека.
Вошел хозяин, взгляд сразу кинул на кровать, потом — на женскую половину.
— Где старая? (Он никогда не называл жен по именам.)
— Сейчас придет.
Эрпечи метнулась к резному шкафу за чашкой.
Сапог остановил ее:
— Чаю не хочу.
Сел к очагу, тихо стуча зубами о нефритовый чубук монгольской трубки.
Когда вернулась старая Хожа, он сурово объявил:
— Отделяю вас всех… В сельсовете уже сказал — четыре хозяйства. Жить будем в разных юртах.
Хожа уронила мешок — пшено рассыпалось по ковру, словно бисер; нижняя челюсть ее задрожала, тусклые глаза утонули в слезах.
— У меня — сын. Ты не должен меня выгонять.
Эрпечи рухнула на ковер, спрятала лицо в широкие рукава шубы.
— Какая я несчастная! Чем не угодила Большому Человеку? Почему он берет третью жену?
Сапог топнул ногой:
— Перестаньте!
Молодую сам поднял с земли и уложил на кровать, сказав:
— Пойми, что я для виду, для начальства ихнего делюсь… Днем четыре семьи, а ночью — одна.
— А где будут мешки? — спросила Эрпечи.
— Об этом не тебе беспокоиться! — прикрикнул Сапог. — Все на вас запишу: с женщин спрос меньше. Себе и Чаптыгану ничего не оставлю.
Распорядился, чтобы позвали Ногона.
Услышав сердитый голос хозяина, старик на четвереньках вполз в юрту.
— Возьми с собой лучших пастухов, и породистых лошадей угоните за хребет. Держи табуны от худых глаз подальше, пока я не позову обратно. Захвати ружья и припасы. Возле аилов не показывайтесь, чтобы никто не знал, где вы…
Две недели в усадьбе Сапога работали агашские плотники: двор разделили высокими заплотами на четыре части, поставили новые ворота, к дому пристроили второе крыльцо. Чаптыган поселился в нижнем этаже. Сам Сапог пил чай и обедал наверху, в большой комнате, а вечером уходил в новую войлочную юрту Эрпечи и оставался там до рассвета.
Мешки с серебром исчезли; никто, кроме Ногона, не знал, куда их закопал хозяин.
Через несколько дней Сапог принес в сельсовет заявление и на глазах у алтайцев, сидевших на скамьях и даже на полу, с поклоном подал Байрыму.
«С первых дней прихода Советской власти, — писал он, — я увидел свет в горах. Сердце мое сказало: „Вот настоящая народная власть, при ней в каждом аиле будет жить счастье“. Я стал помогать Советской власти жизнь направлять. Раньше всех организовал товарищество, чтобы народ знал, как лучше жить. Но мне Советская власть сказала: сердце богатых людей не может быть чистым. Много ночей продумал я и понял, что это золотые слова. Народ увидит счастье тогда, когда все будут бедняками и возьмутся за постройку новой жизни. Я стал бедняком. Согласно раздельного акта, имущество мое: половина дома, конь и корова. Больше ничего не имею.
Прошу вернуть мне, как бедняку, самому неимущему, голос. А также прошу приказать колхозу „Светает“ записать меня в свою семью как активного работника».