Великое кочевье

Миликей положил на костер сухие лиственничные кряжи. Пламя с треском обняло их и метнулось ввысь.

Вскоре снег вокруг костра широко растаял. Охлупнев оттолкнул головешки в сторону и, устроив на горячей земле мягкую постель из кедровых веток, лег спать. Борлай прилег с другой стороны и сказал, что он будет следить за костром. Лесорубы ушли в хвойные шалаши, где у них были свои лежанки и где горели маленькие костры.

Ночью Миликей просыпался раз пять, отыскивал на высоком, холодном небе трех маралух и говорил:

— О-о, еще рано! Можно похрапеть часочка два. — И снова падал на постель из кедровых веток.

На рассвете он встал, схватил пилу и позвал с собою Сенюша.

Алтайцы гурьбой пошли за ними. Выбрав прямую и высокую лиственницу, Миликей плюнул на ладони и, склонившись, подал пилу Сенюшу:

— Подергивай живее… Подергивай! Вот так… Так, ясны горы, так!

Тонкая пила визжала, отбрасывая опилки на снег целыми горстями. Дерево задрожало, и с веток его повалились снежные комья. Вскоре оно упало, тяжело ударившись о камни. Миликей схватил топор и побежал по стволу, отсекая сучья.

С вершины он прыгнул под другое дерево, крикнул Сенюшу:

— Давай-ка вот это смахнем!

Удивленные лесорубы, смеясь, кивали головами.

— Чай вскипел! — крикнули от костра.

— Ну, ну, вались, седьмое! — звенел Охлупнев, нажимая плечом на лиственницу. — Маленько норму свою не выполнил. Подкачал.

Возвращаясь к костру, он сдернул шапку и заскорузлой ладонью стер пот с лысины.

— Теперь можно и посидеть, трубку пососать, ежели кто курит.

— Лес валить — работа для нас новая, мы еще не привыкли, — оправдывался Утишка.

— А если вы так будете работать, то никогда не привыкнете, — укорил Борлай.

— Учитесь скорее, — посоветовал Миликей, а про себя отметил: «Нелегко им достается это — всю жизнь перевертывают, все наново ставят».

4

К полудню из артельного табуна привели десятка два лошадей, на которых не бывала узда. Кони, привязанные к суковатым столбам, ожесточенно били копытами промерзшую землю, звеневшую, как сталь, зубами отламывали щепы и пытались порвать новые ременные поводья.

Из аилов и изб выбежали бабы и ребятишки. Все спешили к коновязям.

Тохна с нарочитой смелостью подошел к карему пятилетнему коню, которого назвали Ястребом, обнял его за шею:

— Дурной ты, дурной! Ну, чего ты боишься? Вместе пахать будем учиться.

Конь пугливо всхрапнул и, вздыбившись, легко оторвал парня от земли.

Разжав руки, Тохна упал в снег. Поднявшись, он долго ходил вокруг Ястреба, гладил мягкую шерсть, трепал по холке и широкой спине. Конь то и дело взлягивал. Белые копыта сверкали в воздухе. Под передними ногами появились глубокие воронки. Но вот Ястреб стал слабее вздрагивать от поглаживания и только оскаленную морду угрожающе протягивал к человеку. Тохна отвел его в сторожу, всунул удила в горячий рот, обложенный пеной, забросил поводья и, уцепившись за гриву, легко взметнулся на спину. Конь взвился на дыбы и заплясал. Толпа ахнула: сейчас голова парня зазвенит о мерзлую землю. И действительно, седок покачнулся, но тотчас же кривыми ногами, будто клещами, впился в крутые бока коня, а цепкими руками обхватил шею. Черная грива Ястреба развевалась над головой Тохны. Мир колыхнулся. Земля качалась и уходила из-под ног. Казалось, не простой конь, а сказочный аргамак мчал своего притихшего укротителя. Мелькали сопки — лбы погибших богатырей, голый листвяжник походил на груды костей.

Но сказка исчезала, уступая место жизни. Седоку припомнилось: старики говорили, что аргамаки не потеют. А с этого коня пот поплыл мыльной пеной. Скоро умается и покорится человеку.

Тохна гикнул и ударил каблуками в ребра. Конь вздыбился, но уже без прежней прыти; устало поскакал вниз по долине. Седок, прильнув к нему, видел: неподалеку рыжая лошадь волочила по снегу сбитого всадника.

Ветер все еще рвал шерсть с воротника и лисьей шапки Тохны, шелковая кисть трепыхалась в воздухе. Почувствовав, что грудь седока приподнялась над гривой, конь со всего маху прыгнул вверх. Парень усмехнулся:

— Не балуй! — и, рванув поводья, повернул в лес, где ноги коня проваливались по колени в мягкий снег. Ястреб дышал тяжело. Карие бока его стали сивыми.

В сумерки он покорно возвращался к коновязи, усталую голову держал низко. Слипшаяся шерсть дымилась.

Спешившись, Тохна погладил жесткой рукой косматую шею коня:

— Учись, милый, учись… Я сам учусь.

Двое взяли коня за повод, а другие двое нахлобучили хомут, кто-то поддернул сани.

— Вот таким манером, ребятушки, запрягайте, — певуче прозвенел Миликей. — Теперь супонь затянем.

Люди падали на сани — больше десяти человек.

Потоптавшись, Ястреб дернул вперед, на повороте навалился на оглоблю.

— Ишь какой хитрый, гром тебя расшиби! — Миликей бежал рядом и помахивал вожжами. — А я нарочно толстые оглобли ввернул… И завертки поставил крепкие, черемуховые.

С саней сыпался хохот.

— Поехали! Вот как мы! — кричали укротители.

Следом мчалась толпа ребятишек.

Ястреб рванулся из последней силы. Дуга треснула, половинки ее отлетели в стороны.

— Ах, ясны горы! — хлопнул руками Миликей. — Тащите самую толстую дугу. Я припас.

Алтайцы собрались вокруг саней. У всех шапки сдвинуты на затылки, от черных волос подымается пар. На шубах — следы необычайной работы: у одного разорван ворот, у другого весь бок в снегу…

Привязав Ястреба к суковатому дереву, Тохна обнял заиндевевшую морду, посмотрел в пугливые глаза, окруженные длинными, мохнатыми от инея ресницами. Конь устало уткнул губы в его плечо. Ноги у коня дрожали и, казалось, готовы были подломиться.

Взглянув на него, Миликей Никандрович отложил принесенную дугу и сказал Тохне:

— Прикрой коня кошмой. Сегодня хватит с него.

На смену Ястребу уже вели к саням рыжего жеребчика.

Глава восьмая

1

Глубоки снега на северных склонах гор: мягколапого зверя держат на поверхности, а человека засасывают. Где ползком, на четвереньках, где торопливым ходом, проваливаясь по пояс, а где просто перевертываясь с боку на бок, пробирался бежавший из исправтруддома Анытпас к истокам речек, чтобы перевалить за высокий хребет и выйти к Катуни-реке. Задевал за тонкие пихточки, и снежные комья, рассыпаясь, падали на него. Потрепанное пальтишко промокло и по ночам застывало, превращаясь в броню. От острого мороза онемели руки и на щеках появились черные отметины озноба. С думами о доме Анытпас проламывался сквозь тайгу:

«Дня два проживу с женой — и обратно».

Трудный путь не пугал его. Тело ныло от усталости, но ему казалось, что сердце стало крепче.

Третий день Анытпас шел голодным; к вечеру, услышав выстрелы, отыскал охотничий стан; пил чай в хвойном шалаше, ел жирную медвежатину. Утром охотники снабдили его мясом на дорогу и показали, где можно перейти через хребет.

Но самое трудное оказалось впереди: кончились лесные заросли, и на голом склоне высокой горы Анытпаса встретил дикий, пронизывающий ветер; укрыться было негде, костер развести нельзя. Пришлось всю ночь топтаться на снегу.