Великолепные Эмберсоны

Женщине, застывшей на втором этаже, это казалось непереносимым, ей так и хотелось выйти и разогнать их, но она не решилась и просто вернулась к себе в комнату, за конторку. Фанни оставила дверь открытой и частенько поглядывала в коридор, но постепенно ее внимание было поглощено суммой будущего дохода от ее великого вклада в автомобильные электролампы. Она не слышала, когда Джордж прошел к себе.

Предубежденный человек мог бы сказать, что не стоит вкладываться в компанию, где партнером (как и в несчастном металлопрокатном предприятии Уилбура) станет очаровательный, но слишком порывистый светский лев Джордж Эмберсон. Он слыл одним из оптимистов, искренне верящих, что, если вкладываться во всё подряд, что-нибудь обязательно получится, следовательно, не надо упускать шанса вложиться в достаточное количество дел. Безрассудно отважный и не боящийся смотреть в глаза бедам, он хватался за любой проект, а завидная регулярность, с которой эти дела прогорали, убеждала его в собственной уникальности, раз уж не было иного утешения. Он был настолько невезуч в бизнесе, что это постоянство делало его единственным в своем роде, и он громогласно заявлял, впрочем, не без искренности, что причиной тому служит то, что Эмберсонам до его рождения слишком везло, а теперь он восстанавливает равновесие.

– Надо было поинтересоваться моим послужным списком и держаться в сторонке, - сказал он Фанни весною следующего года, когда дела электроламповой компании пошли наперекосяк.
– Сам-то я привык к краху своих поползновений доказать, что я финансовый гений. Наверное, примерно то же чувствует воздухоплаватель, шар которого взорвался, и теперь, глядя вниз, он вдруг видит ферму, где родился, иными словами, я пытаюсь описать его эмоции до того, как он шлепнется в грязь своего старого скотного двора. Дела и впрямь плохи, хорошо хоть ты не внесла столько, сколько вложил я.

Фанни порозовела.

– Всё наладится!
– возразила она.
– Мы же собственными глазами видели, как лампы работают в мастерской. Светили так ярко, что слепили, и причин, по которой они не будут работать, нет! Просто...

– О да, ты права, - сказал Эмберсон.
– Лампы были преотличнейшие - в мастерской! Мы не знали только одного, на какой скорости они начнут светить в машине. А это было главным.

– Ну и на какой?

– Чтобы свет совсем не погас, первопроходцы, осмелившиеся купить наш продукт и вскоре потребовавшие деньги назад, должны были ехать двадцать пять миль в час, иначе фары не горели, - с чувством и расстановкой проинформировал ее Эмберсон.
– Чтобы сделать свет заметным для встречных автомобилей, надо было держать скорость тридцать миль в час. При скорости тридцать пять миль в час можно было рассмотреть крупные предметы на дороге, при сорока становилось видно почти всё, а вот если ехать пятьдесят миль и быстрее, фары светили как настоящие. К сожалению, люди не любят всё время гонять в сумерках, особенно если на дороге они не одни или они едут там, где полицейские настроены против больших скоростей.

– Но вспомни ту пробную поездку, когда мы...

– На испытаниях всё было чудесно, - согласился он.
– Изобретатель осчастливил нас убедительной речью, а потом мы с тобой и Фрэнком Бронсоном пронеслись сквозь ночь на невероятной скорости. Впечатления нас опьянили: голова так и кружилась от света, огней и музыки. Такого не забудешь: прохладный бриз целует щеки, дорога на мили вперед светла как днем. Такое не забывают - и не надо. Цена этому...

– Но ведь что-то можно сделать.

– Конечно! Мои денежки успели уплыть. К счастью, ты...

Румянец на щеках Фанни запылал:

– Но разве тот человек не собирается ничего исправлять? Неужели нельзя попробовать...

– Пробует он, - сказал Эмберсон.
– Уже начал. Я провел в его мастерской несколько прекрасных деньков, когда сама Природа за окнами благоухала весной и дымом. Когда он пробует, он напевает себе под нос, и, по-моему, мысли его блуждают далеко от этой нудятины. Полагаю, он уже обдумывает новое, более интересное изобретение.

– Так нельзя ему этого позволять!
– закричала Фанни.
– Заставь его продолжать!

– О да. Он понимает, что я там за этим. И я оттуда не уйду!

Однако, несмотря на то что он почти всё время просиживал в мастерской, действуя на нервы изобретателю капризной лампы, нашелся еще один повод поволноваться из-за финансовых вопросов. Это было связано с состоянием дел Изабель.

– Интересно, где документы на ее дом, - сказал Эмберсон племяннику.
– Ты точно помнишь, что в бумагах их не было?

– Да у мамы и бумаг-то не было, - ответил Джордж.
– Совсем никаких. Всё, что она делала, это переводила деньги по чекам деда на свои счета, а потом пользовалась ими.

– Значит, дом так и не был оформлен, - задумчиво произнес Эмберсон.
– Я ездил в архив за подтверждением. И отца спрашивал, отдавал ли он ей документы, но он меня сначала даже не понял. Потом сказал, что, наверное, отдавал, когда-то давно, но и в этом не был уверен. По-моему, ничего он не отдавал. Надо поскорее заставить его оформить дом на твое имя. Я поговорю с ним.

Джордж вздохнул.

– Вряд ли стоит его беспокоить по этому поводу: дом мой, и все мы понимаем, что это так. Мне этого достаточно, и вряд ли мы с тобой из-за него поссоримся, когда будем получать наследство. Я только что от деда, и мне кажется, что ты этими разговорами его только рассердишь. Я заметил, что ему не нравится, когда его отвлекают: мыслями он где-то далеко и хочет оставаться именно там. Думаю... думаю, маме тоже не захотелось бы беспокоить его, она бы точно попросила нас отстать от старика. Он такой бледный и странный.

Эмберсон покачал головой.

– Не бледнее и не страннее тебя, паренек! Ты бы глотнул свежего воздуха, размялся, перестал бы целыми днями слоняться по дому. Я его сильно не обеспокою, документы сам подготовлю, а он всего лишь их подпишет.

– Я бы не делал и этого. Не понимаю...

– Может, поймешь, - проворчал дядя.
– Состояние дел такое, хоть за голову хватайся, да и я всё только запутал, взяв денег на эти чертовы фары, всё равно что коту под хвост. Я на мели, бедняга Фрэнк Бронсон потерял половину того, что имел, а Фанни... слава богу, я ее отговорил вкладывать все деньги, иначе тоже бы осталась на бобах. Но даже это больно ударило по ней. Тебе необходимо всё оформить документально.

– Нет. Не беспокой его.

– Беспокойство-то небольшое. Только дождусь, когда голова у него станет яснее.

Но Эмберсон прождал слишком долго. У Майора было одиннадцать месяцев со дня смерти дочери на размышления обо всём действительно важном. Этого оказалось достаточно, и ничто больше не держало его в этом мире. Как-то вечером к нему подсел внук - Майору, кажется, нравилось его общество, по крайней мере, так выглядело со стороны. Вдруг старик попытался показать что-то жестом: он хлопнул себе по колену, будто сделал неожиданное открытие или вспомнил что-то давно забытое.

Джордж вопросительно посмотрел на него, но промолчал. Он, как и дед, почти отвык разговаривать. Но тут Майор сам подал голос:

– Наверное, на солнце. Солнце появилось первым, из него вышла земля, а мы - из земли. Поэтому, чем бы мы ни являлись, все мы окажемся на солнце. Мы уйдем в землю, из которой вышли, земля вернется в солнце, из которого она появилась. Время не имеет значения, совсем никакого, вскоре мы все вернемся на солнце. Хочу...
– Он протянул руку, словно пытаясь дотронуться до чего-то. Джордж подскочил.

– Дедушка, вам что-нибудь подать?

– Что?

– Может, стакан воды?

– Нет... нет, ничего не надо.
– Рука упала на подлокотник кресла, и он замолчал, но через пару минут закончил начатое предложение: - Хочу, чтобы мне объяснили!

На следующий день он слег с небольшой простудой, но когда сын решил послать за доктором, воспротивился, и Эмберсон подчинился. Утром, самостоятельно встав с кровати и одевшись, Майор ушел искать ответа, который ускользал от его понимания, - отправился за объяснениями, которые ему обязательно дадут.