Венчание со страхом

Подходили какие-то интеллигентные старички с безукоризненными манерами и мягким московским говорком, появилось несколько пожилых пар. То и дело слышалось: «А вот и мы», «Марья Гавриловна не смогла, давление подскочило», «Ниночка, там в автобусе венки от Большого и Министерства культуры».

— Нинель Григорьевна, голубушка, а оркестр-то его будет? — осведомился сухонький старичок на протезе, облаченный в застегнутый наглухо летний плащ-коротышку, которые носили еще во времена Хрущева.

— Нет, Борис Ильич, только телеграмму прислали. Они же в Испании сейчас, поневоле иностранцами стали.

У памятника Леониду Олейникову, сооруженному в виде выступающего из гранита угла рояля с положенной на него скрипкой — словно тот, кто играл на ней, оставил ее всего минуту назад, звучали негромкие проникновенные речи. Все вспоминали талант, обаяние и редкую душевную щедрость великого музыканта. Балашова прикладывала платочек к глазам. Потом на автобусе, присланном Министерством культуры, поспешили на поминки. И тут Катя качала удивляться еще больше.

Во-первых, приехали на Кутузовский и остановились у дома, подъезд которого был увешан мемориальными досками: «Маршал Советского Союза», «Член Политбюро», «Народный артист СССР». Во-вторых, обнаружилось, что не только дом, но и квартирка у старой профессорши — ого-го: шесть комнат, и каких!

В холле, украшенном оленьими рогами и антикварными часами-замком на зеркальном трельяже, гостей встречал Павлов. Он словно дирижировал скомканным фартуком. У ног его юлой вертелся Чен Э.

— А я здесь с самого утра дежурным по камбузу, — подмигнул Виктор Кате. — Тетка помочь просила. Вот мы и жарим, и парим, и пироги печем.

— Вы готовить умеете?

— Не верите? Ах вы, маловерка! Ну мы вам докажем, — он улыбался. Улыбался, хитро жмуря свои черные глазки-щелочки, и китайчонок.

Гости в ожидании приглашения к столу разбрелись по квартире. Катя с любопытством осматривала жилище мировой знаменитости. В квартире имелись столовая мореного дуба и просторный репетиционный зал с великолепным кабинетным роялем и шкафом, где хранились дорогие скрипки Олейникова, спальня, вся сплошь увешанная иконами в золоченых окладах, кабинет-библиотека, уютная гостиная со множеством картин, фальшивым мраморным камином и огромной парадной люстрой.

На всей обстановке лежал отпечаток семидесятых.

И эта дорогая антикварная мебель карельской березы, иконы, концертные афиши репетиционного зала, многочисленные фотографии в кабинете — все было оттуда, из застоя, из сытой, богатой, такой прошлой жизни. Кате вспомнилась квартира отца Кравченко — генерала КГБ с парадным портретом Жукова в кабинете, с дарственными фотографиями Семичастного, Абеля и пленного летчика Пауэрса. Там было не так шикарно, но атмосфера витала та же.

Картины в гостиной они с Мещерским рассматривали в обществе Балашовой.

— Все это Ленечка собирал, — говорила та. — Что ему нравилось, то и собирал. Кое-что здесь есть стоящее, немного, но есть.

«Кое-что» были: собрание миниатюр — Боровиковский, Мартен, небольшие полотна Бакста и Бенуа, чудесный Сомов, полупрозрачный Борисов-Мусатов.

— А это что? — поминутно ахала Катя.

— О, это подарок Леониду Аркадьичу от короля Испании — «Распятие» Франсиско де Эррера. А это вот «малые голландцы». Это Тенирс-младший, впрочем, подлинность спорна. Но зато это, — Балашова с гордостью указала на маленький пейзаж в овальной раме, — настоящий Говарде. Фландрия, семнадцатый век. Да, Катюшенька, были у нас времена, когда можно было собрать все это, были, да прошли.

— А вы что коллекционировали? — спросила Катя. Она сравнивала Балашову, какой она была в музее у стенда с черепами неандертальцев, и нынешнюю жену великого скрипача — элегантную, подтянутую, в строгом черном платье с изящными бриллиантовыми серьгами и такой же брошью, находя ее иной — помолодевшей, что ли.

— О, Нина, ну-ка покажи нам то, что ты собирала, — к ним легко и неслышно подошла Гориславская: маленькая, всего до плеча Кате, черноглазая и стремительная.

Балашова повела их в спальню. Там в горке стояли на полках бутылочки разноцветного стекла с позолотой.

— Вот мои флаконы.

— Флаконы?

— Да, для духов, восемнадцатый век. Этот вот, по преданию, принадлежал Марии Антуанетте, вот этот граф Орлов привез Екатерине из Ливорно вместе с пленной Княжной Таракановой. Вдохните, будто даже запах еще тех духов сохранился. А этот, более поздний, принадлежал королеве Виктории.

«Потрясающе!» — шептала Катя и разглядывала флаконы с еще большим интересом, чем картины.

И вот всех позвали в столовую, где был накрыт большой овальный стол, и поминки пошли своим чередом.

Катя обратила внимание, что по хозяйству хлопочет в основном Павлов. Он суетился на кухне, приносил поминальные блины, разогревал жаркое, откупоривал бутылки. Ему помогала какая-то суровая старушка в очках. Чен Э тихонько сидел в большом кресле в гостиной — он пообедал раньше и теперь скучал, лениво разглядывая книжку с картинками. Когда приехали гости, он возбужденно прыгал, носился по холлу, но Балашова строго погрозила ему пальцем, и Павлов тут же его успокоил. Катя видела, что Балашова, такая приветливая и гостеприимная, на удивление холодно относится к своему приемному внуку. Когда он брал что-нибудь из этих красивых вещей в руки, по ее лицу пробегала тревожная тень. Вообще в этой шикарной квартире Павлов и его сынок смотрелись как-то не к месту, что ли. «На кухне он у нее за повара, — думала про Павлова Катя. — И за столом-то почти не сидит, все бегает — подай-принеси».

Она наблюдала за гостями. Старички подвыпили, беседа оживлялась. От восхваления достоинств покойного переходили к более житейским темам. Мещерский и сидевший напротив него Ольгин толковали о политике. Катя выскользнула из-за стола и пошла к китайчонку. Лицо его просияло, он был рад, что на него обратили внимание, и стал быстро жестикулировать.

— Нет, ничего не понимаю я, малыш.

— Да это он вам стихи читает: «Муха-муха, Цокотуха», — пояснил Павлов. Он принес к столу новые бутылки, а затем вышел в гостиную.

— Вы отлично готовите, Витя, — похвалила Катя. — Неужели и заливное сами делали?

— Нет, это пришлось к соседке на поклон идти. Куда уж нам.

— Не скромничайте. Все ужасно вкусно. А что он сейчас говорит?

— Сердце мое, — Павлов сделал тот же жест, что и Чен Э. — Это я его так зову, а теперь и он меня стал, ишь ты, попугайчик. А хотите, я вас научу с ним разговаривать?

Они уединились на кухне, и там Павлов показывал и объяснял Кате жесты из их языка с глухонемым китайчонком. Она, однако, запомнила только «мальчик», «есть хочу», «не прыгай», «побежали» и это очаровательное «сердце мое» — остальные слова спутались от выпитого вина. Но Чен Э все равно был на седьмом небе от ее успехов: болтал без умолку — смуглые ручки его так и мелькали.