Венец Логоры

– Я не могу, – прошептал Иван, протягивая автомат владельцу. – Он заслужил, но я не могу. Не принято у нас так. Я астариец.

– Ну, а что, астариец, не человек, что ли? – удивился верзила. – Отомстить-то любому хочется, дело святое. А впрочем, тебе с этим жить, вот и мучайся, что случаем не воспользовался.

Он коротко махнул мощной лапищей и нестройный, ружейный залп смёл с обрыва вниз жидкую цепочку людей. Никто из них так и не проронил ни звука.

– Всё. Иди вон, к старому – поможешь трупы в пропасть скидывать. И одежонку себе какую-нибудь присмотри – не в трусах же тебе ходить.

– С покойников?! – натужно просипел Иван, с трудом сглотнув горькую слюну.

– А с живых не получится, не отдадут! – язвительно усмехнулся тот. – Так что, выбирать не приходится. А как закончите – в общую камеру. Не велика птица, отдельно сидеть.

– Айда, айда! – вчерашний дедок, тот, что по двору с ведром мотался, призывно помахал сухонькой ручкой. И голос у него оказался сухонький, надтреснутый, скрипучий.

– Иди сюда, парень. Тут вон, как раз твоего размера жмур таскается.

– Да что ж такое-то? – тихо простонал Иван, поднял опухшее лицо к молочно-серому, утреннему небу. – За что мне всё это?

– Нашёл время молиться! – возмутился дед и, не давая Ивану возможности задуматься, потащил куртку с ближайшего убитого бойца. – Чего вылупился? Тебе надо или мне?

Передёрнувшись от омерзения Иван напялил серую куртку, штаны с огромными, накладными карманами по бокам и растоптанные ботинки со шнурками. Один шнурок оказался порван посредине, но заботливо связан аккуратным узелком. Иван судорожно перевёл дух. Отчего-то бытовая, незначительная мелочь заставила грудь сжаться. Резануло по сердцу. Хозяину ботинок наплевать теперь на такие мелочи, узелок один на память и остался.

– Ну вот, – проскрипел дедок удовлетворённо, – а то ходишь тут в трусах, как придурок.

– А что здесь случилось-то? – нашёл Иван возможность задать закономерный вопрос.

– Что случилось… Куча пьяных мужиков, да все с оружием! Вот и случилось. Твои начали – им и отвечать, а суд у нас тут совсем короткий. Вон того давай, хватай с той стороны.

Иван послушно потянул за ноги следующего убитого, старый подхватил под руки и задом покорячился к обрыву. Так получилось, что всю дорогу до пропасти, глядели на Ивана прищуренные, бездонные глаза мёртвого Белки. А внизу, под обрывом, уже кружила, крикливая, пернатая, похоронная команда.

* * *

Просторная, общая камера занимала половину сарая, который Иван уже дважды обошёл за утро. Здесь оказалось прохладно и сумрачно. Узкие щели в стенах, под самым потолком, ещё при постройке надёжно запечатали железными прутьями устрашающей толщины . Они заменяли собой окна, одновременно и освещая помещение, и вентилируя. Вдоль одной стены аккуратно составлены трубчатые конструкции, в которых без труда угадываются разборные стеллажи – похоже, тюрьма свободно превращалась в склад и обратно. В зависимости от того, чем нынче богаты. И всё на этом. Лишь бетонный пол и люди на нём. Видимо, тюремщики не заморачивались комфортом сидельцев. Все люди: и мужчины, и женщины, и дети, сбились в кучу в одном углу, не разбредаясь по просторному помещению, инстинктивно жались поближе друг к другу, хотя это ничем не могло помочь. Скорее, просто чувствовали: не стоит выделяться из толпы, куда правильнее слиться с общей массой и не обращать на себя внимания. Тем, кто поступает разумно, выжить в плену удаваётся дольше.

Всего пленных тут сгрудилось человек двадцать, никто из них на Ивана внимания не обратил, не сделал попытки подойти, заговорить. Дернулись поначалу суматошно, закопошились, но когда поняли, что забирать никого не будут – успокоились. И вновь разлеглись на постеленных прямо в бетонной пыли замызганных куртках. Для Ивана они так и остались одним большим, слабо шевелящимся, безликим пятном. Даже просто поздороваться желание пропало.

Когда глаза свыклись с полумраком, Иван заметил, что один человек лежит отдельно. Причём так, словно люди изо всех сил стараются держаться от него подальше. Небрежно укрытый какой-то грязной рваниной до самого, остро торчащего, подбородка, он уставился на Ивана лихорадочно блестевшими глазами. Только они и выдают присутствие жизни в этой куче вонючего тряпья. Даже шишковатая, серая голова без волос выглядела безжизненным, ископаемым черепом.

Иван собрался подойти поближе, но замер, остановленный требовательным жестом высохшей руки живой мумии. Слов, правда, не понял – человек просипел что-то на логорийском. Иван вполголоса помянул Мару и всю её нечестивую мелочь – ну, не табличку же на груди носить, с просьбой говорить на унилинге!

– Простите, я не понимаю, – прошамкал разбитыми губами на общепринятом в Системе языке.

– Астариец! – неожиданно обрадовалась мумия и улыбнулась беззубым ртом. – Это замечательно! Ну, тогда принеси мне воды, уж будь так любезен. Вот в этом ковшичке.

Иван пожал плечами, посмотрел на людей, сбившихся в плотную кучу в углу и… замер на месте, увидев их глаза. Теперь они все смотрели на него: кто со страхом, кто с отвращением, но большинство – с жалостью. Чего больше уж точно не было – равнодушия. Видимо, что-то совсем из ряда вон, умудрился вытворить Иван, совершенно ненамеренно. Девчушка лет семи, сидевшая с краешку, прижавшись к маминой ноге, отчаянно замахала ручонкой, призывая его подойти. Ничего страшного этот жест не таил, и Иван хмыкнул – почему нет? Девчонка выглядит ухоженной и опрятной – насколько возможно. Типичное дитё: две тощие косички в стороны, россыпь мелких веснушек на носике-пуговке, платьишко жёлтенькое не новое, но чистенькое. Озорными глазёнками стреляет безостановочно – ребёнок и на войне ребёнок. Тем более, что на войне и родилась. А вот мамаша, затёртая жизнью тётка лет сорока, никаких иллюзий уже не питает, по глазам читается – готова ко всему. Впрочем, ей могло и тридцати ещё не натикать, кто может точно сказать? На планете этой…

– Чего тебе, малая? – Иван присел, не доходя пары шагов до ребёнка и попытался дружелюбно улыбнуться. От этой необдуманной попытки тут же расползлись коросты на разбитых губах и струйка крови потекла по шершавой от пыли коже. Впрочем, дитё войны этим ничуть не впечатлилось.

– Ты дурной совсем? Посмотри – у него же летучий огонь! Заразиться хочешь?

– Но он же больной? – удивился Иван. – Больным надо помогать. Нет?

– Это ты больной! – громко заявила самоуверенная, как и все дети, девчушка. – На всю голову!

– А ну, отстань от дяди, – строго одёрнула дитё мамаша и заботливо прибрала девочку к себе поближе, от дурака подальше. – Хочет дядя сдохнуть – мы мешать не станем.

Иван взял ковш, направился к здоровенной бадье с водой, но молчаливый, хмурый мужик, возле неё обитавший, строго указал на мятое ведро неподалёку – там для тебя вода. Зараза, понятно – сообразил Иван, спорить не стал и, вернувшись с водой, вручил ковш мумии. Больной вцепился жадно, плескал через край на серое, обтянутое пергаментной кожей, лицо, громко глотал и улыбался блаженно, радостно.

– Спасибо! Помогай тебе Агор! Думал, так и загнусь тут от жажды – от болезни помереть не успею.

Иван присел рядом с ним, почувствовал, что пол, хоть и бетонный, но не холодный, жить можно.

– До какой степени опуститься нужно, чтобы человеку больному воды не подать! Ведь люди же… кажется!

Больной поёрзал так, чтобы голова оказалась повыше, глянул на Ивана спокойно, однако мелькнуло что-то в неестественно блестевших глазах. Что-то очень уж на укор похожее. Бесцеремонно, как и положено умирающему, он обращался к Ивану на ты. Какие условности, когда смерть в глаза глядит?