Венец славы: Рассказы

К счастью, их разговор прервало сообщение о том, что в колледж прибыл Хоаким Майер («к общей нашей радости») и что его лекция состоится по расписанию, ровно в восемь, поэтому с завершающим банкет награждением победителей конкурса надо поторапливаться. Бобби Саттер сообщил это тем же светлым, радостным тоном, каким приветствовал утром Маррея — так давно, что и не вспомнишь толком. Анна наклонилась к нему что-то сказать, но он приложил палец к губам, призывая к молчанию, — до чего же отвратительна эта мерзкая девка, с ее заговорщицкой ухмылочкой! — а Бобби Саттер огласил список лауреатов студенческого конкурса, причем возглавлявший список «Шек С. Пир» был встречен одобрительными смешками, за которыми последовали аплодисменты, когда прозвучали настоящие фамилии; ну а после начался уже совершенный бедлам, когда трое или четверо студентов обступили Маррея, принялись благодарить, — среди них был тот самый длинноволосый мальчонка, он тряс руку Маррею и благодарил его истово, едва ли не со страстью: «Мистер Лихт, для меня это так много значит!.. Вы представить не можете, это перевернуло всю мою жизнь!.. Я… да что это со мной, не буду же я тут нюни распускать, — вдруг сам себя прервал он, безумно блестя глазами, — в общем… ну ладно, я лучше пойду». И бросился вон, низко пригнув голову.

На том банкет закончился.

Было без пяти восемь. И впрямь рассусоливать некогда, ведь еще через всю территорию плестись к научному корпусу. Маррея в одной упряжке с Анной Доминик вел под своим черным зонтом Брайан Фуллер (начался дождь, и довольно сильный), а Хармон Орбах шел чуть впереди, затиснутый между Сэнди Майклз и Скотти, которые с двух сторон прикрывали его зонтиками. Все были веселы, болтали, правда, Маррей, в своем оцепенении, почти не принимал участия в беседе. Они с Анной то и дело друг друга толкали. Впрочем, ни тот, ни другая, казалось, не замечали этого, причем Анна всю дорогу пыталась прикурить сигарету, но шла безостановочно вперед, повиснув на локте у Брайана Фуллера, и в результате так и не прикурила. В памяти Маррея засело, что Анна чуть не сказала ему что-то, но что — не вспоминалось, хоть убей; неужто он сходит с ума? — а Анна, похоже, и сама забыла. Маррей почувствовал укол ревности, увидев, как Сэнди Майклз впереди нежно взяла под руку Хармона. Смотрите-ка, понравился ей Хармон Орбах! Явно она его предпочитала даже Маррею. Какая усталость, и как все непонятно… а самая-то гадость еще предстоит, надо этого Хоакима Майера вытерпеть… Придется ведь на сцену с ним вместе идти, признав тем самым его существование… но вот, полуприкрытое краем зонта, перед глазами вечереющее небо, темные, подсвеченные изнутри сизые наносы туч — и потекли мысли о том, как в один прекрасный день его дух отлетит, взовьется в эту невыразимую, неподвластную словам красоту — в будущее, которое уже существует, которое существовало испокон веков. А все ж таки, поженятся они или нет? Или она ускользнет? — хоть одна-то должна же от него ускользнуть!

В аудитории на втором этаже научного корпуса было уже битком, стоял шум и отчаянно сиял чересчур яркий свет. Маррею и остальным пришлось прокладывать себе дорогу вниз по кишмя кишевшим студентами ступеням, выслушивая и бормоча извинения, все время опасаясь, что сшибут с ног. Уж очень много света, подумал Маррей, привыкший, чтобы аудитории освещались помягче. На сцене стоял длинный стол с ораторской трибуной посредине, и впервые до Маррея по-настоящему дошло, что его-таки заставят высидеть от начала до конца «лекцию» Хоакима Майера. Хоаким Майер… На последнем курсе в Колумбийском Майер был тощим заморышем, ипохондриком, поглощенным единственной заботой — как всех заставить признать его гениальность… единственный серьезный конкурент Маррея… причем неизменно оказывалось, что для специализации они выбирали одни и те же предметы, яростно и безжалостно соперничая; Маррей считал, что в конце концов победил он. При выпуске его средний балл был чуточку выше. Правда, Майер в двадцать четыре года выпустил книжку стихов, благосклонно принятую критикой, но и он, Маррей, к двадцати шести был автором поэтического сборника, принятого еще лучше: эта его книга, «Воспаленные лилии», чуть не получила Национальную книжную премию. Ну а потом… Но от воспоминаний его отвлекли чьи-то вежливые команды: пожалуйста сюда, мистер Лихт, да-да, вот здесь садитесь, так, отлично. Он сел. Анна Доминик угодила на приставной стульчик рядом, но ей объяснили, что ее место с другой стороны ораторской трибуны — вон там? — ну хорошо, ладно, — и ее увели. Маррей глотнул воды из стакана, который обнаружил перед собой. Он очень нервничал, но почему? Вот-вот все это кончится, а наутро он полетит в Мобридж, штат Южная Дакота. Быть может, этот Китимит в штате Айова всего лишь дурной сон.

Студенты все еще набивались в аудиторию, хотя все места уже были заняты. Многие сидели на ступеньках, другие стояли, подпирая стенку, еще нескольким десяткам было позволено сесть прямо на сцене, сзади, около выходов, с условием, что они будут вести себя смирно. Публика пошумливала. Маррей заметил слева от себя Брайана Фуллера, а справа Хармона Орбаха. У другого конца стола сидела Анна в окружении Бобби Саттера и человека, которого Маррей не припоминал, — очевидно, это был ведущий. Хоаким Майер был уже в кулисах, непринужденно продвигался вперед, по пути перебрасываясь шутками с восхищенными студентами; вот он, собственной персоной, — Маррею ничего не оставалось, как только молча на него смотреть. Ничего не скажешь, вид процветающий. Все на нем было выдержано по моде — темно-зеленые брюки и лимонно-зеленая курточка, белая шелковистая рубашка и широкий желтый галстук, похоже, из натурального шелка. Майер вовсю над чем-то хохотал, и Маррея поразил его загар, его молодецкая ухватка, густые черные с проседью волосы. Они с Марреем почти ровесники, но это бы никому и в голову не пришло. Когда обоим было по двадцать с небольшим, они и выглядели одинаково молодо, потом Маррей начал от Хоакима отрываться; сперва лет на пять старше выглядел… потом, может, на восемь… Некоторое время ему можно было дать на десять лет больше, чем Хоакиму, но теперь, сегодня, сидящие в этом зале в большинстве своем, надо думать, оценили бы разницу между ними по меньшей мере лет в двадцать. Хоаким заметил его, улыбнулся, махнул ему рукой, дружелюбно, но незаинтересованно, и Маррей в ответ тоже сделал некий ни к чему не обязывающий жест. А где же у Хоакима очки? Его глаза сияли, почти лучились — должно быть, поставил контактные линзы.

И вот вводная речь: с нею выступил щеголеватый, актерствующий профессор социальной коммуникации, как видно пользующийся любовью студентов. Взрывами смеха они встречали места, которые, с точки зрения Маррея, вовсе не для смеха были задуманы. Необходимость сидеть и слушать развернутое описание Хоакимовой карьеры угнетала… особенно когда подчеркивают только официальные посты, премии, издательские должности да награды. Но он-то, Маррей, знает всю подноготную. Действительно, Хоаким начинал как поэт, в молодости он обнаруживал удивительные задатки — яркий, тонкий, в той же манере, что и… Ну, верно, гугенхеймовский стипендиат… да… да, все эти детали, они верны, хотелось выкрикнуть Маррею, но как насчет психического срыва у Майера, когда он на несколько лет исчез и с тех пор стихов больше не может написать ни строчки?., как насчет его несостоятельности в качестве поэта? Одно время он жил в Испании, пробавляясь переводами и репортерской поденщиной. Все считали, что с ним покончено, тридцати пяти лет от роду его похоронили. Маррей, во всяком случае, похоронил его. Так много горького услышав о своем старом приятеле, старинном сопернике, Маррей ему чуть ли не посочувствовал, едва ли не пожалел, что Хоаким Майер «не оправдал возлагавшихся на него надежд».

И вдруг произошло нечто невероятное. В «Нью-йоркском книжном обозрении» Майер напечатал проблемную статью, полную недосказанностей и остроумных намеков, и в ней затронул вопросы, поднятые Маршаллом Маклюэном, Джорджем Стайнером и Витгенштейном; [15] написано блистательно, к стилю не придерешься, но Маррей так и остался в недоумении, что все-таки Майер хотел своей статьей доказать. Пожалуй, никто не мог сказать в точности, за что она ратовала. Однако не прошло и года, как Майеру предложили преподавательскую должность в Гарварде, дали еще одну гугенхеймовскую стипендию, чтобы он мог завершить свою научную работу, и началось то неуклонное восхождение, которое преисполнило изумлением и испугом всех вокруг.

15

Маклюэн Херберт Маршалл (1911–1980) — канадский социолог, утверждал, что средства массовой коммуникации формируют характер общества, что «массовая культура» якобы приобщает массы к духовным ценностям.

Стайнер Джордж (род. в 1909 г.) — известный в США писатель и философ.

Витгенштейн Людвиг (1889–1951) — австрийский философ и логик. Выдвинул программу построения искусственного «идеального языка», прообраз которого — язык математической логики.

Аплодисменты мало-помалу стихли.

— Поэзия: что это было? — начал Хоаким. Голос у него был довольно резкий — что ж, по крайней мере всем хорошо будет слышно. Украдкой глянув, Маррей заметил стопку бумажек — речь была составлена заранее, хотя Хоаким старался, чтобы она звучала импровизацией. Он говорил так доверительно и убежденно, что требовалось приложить усилие, чтобы осознать, как сознавал Маррей, ее полную абсурдность; это была сплошная ахинея, еще хуже, чем стихи Анны Доминик… Неожиданные, сбивающие с толку ссылки на Клода Леви-Строса и Бакминстера Фуллера… [16] жонглирование терминами квантовой механики… какие-то ошеломительные манипуляции со статистикой: уравнение, где с одной стороны стояло соотношение количества астрологов и астрономов (первых в наши дни в 40 раз больше, чем последних), а с другой — телезрители, которые не гнушаются смотреть рекламу, плюс любители сёрфинга на тихоокеанском побережье по отношению к квадратным ярдам дорожного покрытия в Соединенных Штатах. Маррей окинул взглядом публику, ожидая заметить насмешку или нетерпение, но нет, все застыли в каком-то трансе. А все ж таки — ну не бред ли? Да, разумеется, бред! Спятили все, что ли? Чем была поэзия? Чем она брала? Почему умерла? Кто убил ее? Зачем?Электронная орбита человечества. Расслоение и дробная мультиплетность. Замкнутость групп. Группы и мышление. Группен-мышление. Осознание мира и миросоздание. Американизация мироздания. У часть предрешена или, учась, решайте: микрокосм в открытую или в открытый космос. Луна с изнанки, самопрезрение. Солнце сквозь пятна, первопрозрение. ЛСД. Всеведение в невежестве. Слово свобода/свобода от Слова. Венерические болезни и Венера Демократическая. Смерть поэзии. Смерть! Смерть Слова! Смерть Образа! Смерть Бессловесности! Смерть Смерти!

16

Леви-Строс Клод (род. в 1908 г.) — французский этнограф и социолог, один из главных представителей структурализма.

Фуллер Ричард Бакминстер (род. в 1895 г.) — американский архитектор и инженер. Разработал легкие и прочные «геодезические купола» — пространственные стальные конструкции из прямых стержней.

— Покуда акт, как сущностную самость, мы с вами сами не возведем в сан немеркнущего словообраза, как ощутим мы его душу ж и ву? — вопрошал Хоаким. — Я несу вам волю! Полное освобождение в безднах полиморфно-похабного хаоса, который заслоняют от вас ваши старшие и ваш архиугнетатель — Поэзия!

Очередная порция аплодисментов. Хоаким выждал, пока они утихнут, и вновь обрушил на слушателей трескучий ритмизованный шквал, из которого едва вычленялись осмысленные слова (у Маррея от молниеносных Хоакимовых выпадов голова шла кругом: неужто теряю способность воспринимать?) — свобода от тирании, конец искусства, конец индивидуального самосознания, конец высшего образования, закат всего «высшего», восход «низшего», пережитки, переоценка, перековка, передел, перелом, перелой, долой Шекспира, да здравствует Расс Мейер, [17] Вся Власть Народу, популизм, популярность, поп-арт. Цивилизация, по мнению Хоакима, в момент изобретения печатного станка свалилась в штопор, но началось ее нескончаемое, ужасающее падение гораздо раньше — когда воцарилось Слово. «В начете было Слово, — бесновался Хоаким, — и Слово было у Дьявола! [18] На нас этот крест до сих пор, до сего дня — да, сегодня особенно, — согбенные, мы его тащим, задыхаясь под гнетом осознания собственного „я“…»

17

Мейер Расс — продюсер, впервые в истории американского кино добившийся массового проката и значительного коммерческого успеха своей порнокинопродукции.

18

Пародия на слова Евангелия «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». — Евангелие от Иоанна, I, 1.

Какая страсть, какая убежденность, и снова аплодисменты. Маррей силился не вникать, с него довольно, наслушался!.. а страшновато все же — сколько лиц в аудитории горят восторгом. Хоаким явно студентам нравится. Они ему верят… да они кому угодно и чему угодно поверят!..

Маррей покосился на Брайана Фуллера, посасывающего незажженную трубку. Видно было, что ему не по себе, словно только сейчас начал доходить до него смысл Хоакимова витийства. Чем была поэзия? Чем было самосознание? Хармон Орбах нетерпеливо ерзал, то закинет ногу на ногу, то опять сядет ровно. С таким видом, будто вот-вот перебьет Хоакима, но все не решается. Боится, видимо. Видно было, как вздуваются, пульсируют голубоватые вены у него на руках. Значит, мертвые? Мы все мертвые? И что же в ней было хорошего, какая такая услада? — добивался Хоаким. — Отчего это, когда слово написано, убито, полиморфное похабство плоти ощущает некое воскрешение? Маррей откинулся на стуле, посмотреть, как воспринимает все это Анна Доминик. Она сидела бледная, слушала, не веря своим ушам. Во взгляде, обращенном к Хоакиму, была не подслащенно-ядовитая зложелательность, которую она приберегала для Маррея, но явная и неприкрытая ненависть. Голосом, в котором звенел металл, Хоаким излагал свои выводы — шутка на шутке, каламбур на каламбуре, стремительные, завораживающие словесные арпеджио — и закончил прямым запретом: в век ЛСД культура может быть только физической, и такой же должна быть поэзия: каждый — поэт своего тела, его тело — его поп-арт, а зловредное самосознание — навсегда вымарать!

— Во веки веков аминь! — возгласил Хоаким.

Бурные волны рукоплесканий.

И снова рукоплескания.

Накал страстей пошел слегка на убыль, когда ведущий пригласил поговорить желающих из президиума. Некоторое время никто не вызывался. Потом Маррей предпринял попытку хоть как-то дать отпор, но сам, слыша свой сдвоенный микрофоном голос, понимал, что выходит как-то худосочно, постно, прорываются просительные нотки — и нет той силы, которая удержала бы этих людей, десятками покидающих аудиторию. «… Всегда у поэзии были враги… глас неразумия… нацизм… смуту в наших рядах, эти одетые с иголочки безумцы… заискивают перед самыми отсталыми слоями нашей молодежи…» Прошло достаточно бесславно. Следующим попросили что-нибудь сказать Хармона, и после томительного молчания он принялся выкрикивать: «Отпустите меня домой! Отдайте мою ферму! Верните мне моих детей, мою семью! Оставьте в покое мою поэзию, мои стихи, я… мне…» Уже на пути к выходу студенты застывали, прислушиваясь к выкрикам Хармона; в огромной аудитории повисла неестественная тишина, нарушаемая только отдельными разрозненными смешками. В поле зрения Маррея попала та женщина, Каролина Мецнер — ряду так примерно в десятом: ладошки прижаты к щекам, вид, выражающий острейшее наслаждение пряным выплеском скандала. Однако ведущий быстро нашелся, поблагодарив Хармона за участие в дискуссии, и предложил Анне Доминик — ведь она не откажется поделиться своими соображениями, правда?

Она ухватилась за микрофон и задышала в него. Не сразу обретя дар речи, пискнула что-то про шовинизм, про его новую форму — мужское засилие — варварство — фашизм… Она была вне себя; казалось, вот-вот у нее брызнут слезы. «…Теперь, когда женщины обретают контроль над своим самосознанием — когда их воля к свободе — свобода их воли — избавленная от угнетения — теперь, теперь, когда в поэзию пришло целое поколение молодых женщин — пробита историческая брешь — подлые злоумышленники вроде Хоакима Майера хотят все уничтожить — в который раз… Это заговор… заговор…»