Венера с пистолетом
Шрифт:
Но эта картина для нее что-то означала. Палец ее был на… нет, почти на строчке плохо видных букв, разделенной пополам шлемом джентльмена. Там стояло:
«FRANCISCO HERNANDEZ DE CORDOBA».
– Это действительно он? – спросила Элизабет.
Фаджи пожал плечами.
– Так говорят. Не знаю.
– А вы пытались это проверить?
– Что я могу проверить? Это очень старая картина; надпись тоже очень старая. Я не слышал о других его портретах. Так что… – он снова пожал плечами.
Все это как-то мало меня касалось. Я хотел было спросить, но когда всплыло это испанское имя,
Элизабет буквально уткнулась носом в картину.
– Она повреждена и сверху, и снизу. Мне кажется, здесь недостает одного или двух дюймов.
– Я тоже так думаю. А чего же вы ожидали? Вероятнее всего, портрет был написан в Мексике. Так что ей приходилось иметь дело и с термитами, и с бандитами, и с ураганами – а что, вы знакомы с богатым мексиканцем?
– Богатым? – она, казалось, была оскорблена. – Она не так дорого стоит. Вы можете продать ее только латиноамериканским историкам, и все.
Он пожал плечами.
– Или богатому мексиканцу. Я подожду.
– Очень хорошо. – Она отвернулась. – Но скорее всего, спрос на эту картину будет на моей стороне Атлантики. Сколько вы хотите за нее?
– Сто тысяч ваших долларов.
Она поморщилась, потом покачала головой и пошла дальше.
– Я могу предложить вам за него… – сказал я, протягивая пистолет. Но Фаджи заковылял за ней.
– Это не произведение искусства, так как с точки зрения искусства картина ничего не представляет. Но если это подлинник, то очень редкий, скажем так, уникальный. Для подходящего человека она будет означать больше, чем работы Рафаэля, Боттичелли, Тициана – кого угодно.
Она остановилась, обернулась, потом кивнула.
– Да, понимаю.
Я провел свое собственное обследование: таблички, свидетельствовавшей, что картина была ввезена, на задней стороне не было. И он сказал, что картина возможно прибыла из Мексики, верно? Меня не слишком радовала перспектива вывозить ее из страны; если ее не упаковать, как новорожденного младенца, то в конце концов у меня в руках окажутся дрова и несколько чешуек старой краски. Возможно, перемена климата приведет к тому, что она вся осыплется.
– Так за пистолет – не возьмете ли двести пятьдесят? – громко спросил я.
Не оборачиваясь он сказал:
– Только для вас – триста пятьдесят. Возможно, вы приведете ко мне покупателей. Вы мне нравитесь. Триста пятьдесят тысяч.
– О, черт возьми! Ладно, подержите его у себя, пока я не найду здесь что-нибудь еще. Я думаю, что вы предпочитаете наличные?
– Как вам удобнее.
Таким образом, я куплю пистолет – если смогу в ближайшие несколько дней добыть двести шестьдесят фунтов.
Но в тот день больше мы ничего не купили. Десять минут спустя мы вернулись в кабинет Фаджи и стали ждать, пока он разберется со своими картотеками и найдет фотографии Пуссена и старого портрета.
– Это хороший пистолет? – вежливо спросила Элизабет.
– Очень симпатичный. Вы не могли бы одолжить мне двести фунтов?
– Ну… я… не думаю, что могла бы вот так сразу это сделать. – Мне показалось, она несколько взволнована.
– Не беспокойтесь. Хотя я мог бы предложить хорошие проценты.
– Надеетесь
на нем заработать? Когда?– Ну, не сразу. Возможно летом.
– Рассчитываете, что Карлос предоставит вам аванс?
– Я попытаюсь его уговорить.
Немного погодя она спросила:
– Что означал разговор о вашем отдыхе за счет государства? То, что я думаю?
– В Милане я шесть недель провел в тюрьме.
– За что? – Она не смотрела на меня, а перелистывала стопку журналов по искусству, лежавших на краю стола.
– Как обычно. Таможенники как-то раз развернули мои грязные рубашки. Но в конце концов обвинение против меня так и не выдвинули. Клиент, на которого я работал, заплатил чертовски большой штраф и вытащил меня.
– А что общего имел с этим Фаджиони?
– Он продал этому человеку картину – а потом донес в таможню.
Она нахмурилась и повернулась ко мне.
– Вы уверены? А зачем ему это было делать?
– Он продал ее по цене для вывоза, примерно с разницей в двадцать пять процентов, ну, вы же знаете, как это делается. А после того, как я попался и картина приобрела определенную известность, уже не стало никакой надежды, что хоть кому-нибудь удастся вывезти ее из страны. Так что моему клиенту снова пришлось ее продать. Но, разумеется, теперь он не мог получить за нее прежней цены. Купил ее тот же Фаджи, и на этой маленькой сделке заработал чистыми двадцать тысяч фунтов.
– А кроме того, вашему клиенту пришлось еще заплатить крупный штраф. Не думаю, что вам он много отвалил.
– Вы чертовски правы. Он так никогда и не поверил, что все дело было в Фаджи, а просто думал, что все подстроил я сам.
– Гм… – она снова вернулась к журналам. – Тогда разве разумно было вновь приходить сюда? Ведь он сообразит, что вы опять вывозите какие-то вещи контрабандой?
Я пожал плечами.
– Именно об этом я и хотел с ним поговорить.
Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не вернулся Фаджи с фотографиями и пачкой бумаг, касавшихся картины Пуссена.
Мы уже почти собрались уходить, когда я сказал:
– Я скоро встречусь с вами по поводу пистолета. Вы же знаете, что меня интересуют разные виды оружия. Причем и современные, при условии, что они действительно работают. Я неплохо умею с ними обращаться.
Фаджи спокойно смотрел на меня.
– А в вас проворства поубавилось. Я хочу сказать, слишком поубавилось, чтобы стоило пытаться устроить еще какую-нибудь аферу с вывозом…
Он молча повернулся и зашагал к выходу. Когда мы уходили, Фаджи еще раз оглушительно прокашлялся нам вслед.
23
На улице я спросил:
– Ну как?.. Я был достаточно любезен?
Мисс Уитли спрятала лицо в меховой воротник и пробурчала:
– Если бы вы помахали у него перед носом автоматом, возможно, он понял бы еще яснее, но в остальном все прошло прекрасно. Если после этого он нам что-нибудь продаст…
– Продаст.
Мы пошли пешком по узкому переулку, ветер набрасывался на нас из-за каждого угла.
Конечно, там не оказалось никаких такси. Но сотней метров дальше нашелся небольшой ресторанчик, а шел уже второй час.