Венгрия за границами Венгрии

В Сараеве я ждала сына.

Сейчас расскажу.

Однажды утром на дворе хозяйка долго смотрела на меня, а потом сказала, что до конца года я рожу сына.

Нету дворов. Уклоны и узкие проходы. Или спускаешься вниз, или карабкаешься наверх. Я не думаю об этом, за три месяца до начала боснийской войны было столько бродячих собак на улицах и тишина по вечерам.

В Сараеве все следили друг за другом, чтоб никто не поскользнулся на обледеневшей дороге, выходя из трамвая. Мы купили три пары серег. Но рядом с волшебным колодцем, где желания загадывать нельзя, пакет с серьгами порвался, так сильно я его стискивала. Я не просила, чтобы у меня выросла большая задница. Я не думала, что на футбольных полях будут зарывать мертвецов.

Теперь уже не важно.

Не удержали бы мы Сараево — не было бы нашей страны. Змею хватают за шею, а не за хвост, об этом надо помнить (10 февраля, 1995).

Надо наконец поехать в Боснию, на море.

Нельзя поступать так, будто мы забыли, нельзя вести себя так, будто мы не чужие, нельзя чувствовать себя виноватыми, не нужно притворяться, что наше детство было нормальным.

Я и своим иллюзиям не верю.

И писать на заправке нужно именно так — чтоб соответствовать.

Это не просто.

Просто — это о пиписьках разговаривать.

Заправщик глядит на номер. Я улыбаюсь, что-то спрашиваю. Черт его знает, куда этот йот пихать. А вообще, хватит с меня европейской совести, неровного пульса, воспоминаний.

Рядом с заправкой игровая площадка с английским газоном. Газон такой зеленый, будто раскатан тут в рамках европейской программы по реконструкции и восстановлению. Обойдя вокруг, мы останавливаемся у дороги, закуриваем. Срываем неспелый гранат.

В городах здания щербатые.

В деревнях мечети, дома живые и мертвые. Подсвеченные кресты в горах. Все поделено.

Мостар переливается в лучах.

В дельте Неретвы дождь.

Через Боснию к морю.

В реке повисают облака, по мне, так стоять бы там Ричарду Бартону, с победным видом скрестив на груди руки.

Рядом с границей — мусор: пластиковые бутылки, консервные банки, обертки от конфет, — мы прохаживаемся рядом с машиной. Смешное положение дел: мы снова захватчики, паломники, следуем в поисках затонувшей литературы. Наконец я услышала то, чего ждала всю дорогу: как хорошо, что я придумала и устроила это путешествие.

В машине извлекаем карту 1978 года выпуска: еще 85 километров, и мы в Купари.

Летом 1990-го я ехала из Дубровника в Кардейево на автобусе, оттуда поездом домой. Тогда взорвали поезд, и все об этом судачили, а я помню только белую нейлоновую сумку, вонявшую рыбой. Мы подпрыгивали в автобусе вдоль искореженных рельсов.

Тогда я и не думала, что этой дороги больше не будет. Полтора года спустя, когда я в феврале тряслась домой из Сараева, то не думала, что последние эвакуационные автобусы уйдут, не пройдет и месяца.

Я и о выражении таком не думала.

Долина Неретвы спокойна. Пальмы и теплицы.

Показалось море. Мы с восклицаниями показываем в ту сторону, сын все время теряет из виду синее пятно.

Теряет, находит, не верит, что еще целый час, а то и дольше под таким-то ливнем.

Карта 1978-го у меня в голове, только так ее можно развернуть настолько, чтоб увидеть, сколько еще ехать. И куда ехать.

В Купари все отели в руинах. От пробоин живого места нет. Перед домом отдыха для военных на посту стоит солдат. По привычке. Мы идем по берегу между рядами столетних пальм. За отельным комплексом бушует ботанический сад. Несколько деревьев повалились и давят своим весом на другие. В тишине слышится их кряхтение. Олеандры осыпаются на скамейки. Лавров в этой части нет. Пальмы стоят по краям дорожки до самого Гранд Отеля. Рядом, слева и справа, есть еще несколько новых — судя по стилю, конца шестидесятых — начала семидесятых — построек. Все хорошо видно: соединенная с кухней столовая, огромные печи, и ржавчина, медленно переползающая с моек на сохранившуюся на потолке столовой лепнину. В комнатах остались только обои. Оконные рамы исчезли не в результате обстрелов, а стараниями местных. Точно так же батареи. Думаю, то же с кроватями и шкафами. Гранд Отель в хорошем состоянии. Отсутствующие двери заколочены досками. Мы устроились рядом в кондитерской. Заглядываем внутрь через щели. Парча на стенах. Очень красиво.

Часами мы слышим цикад. Море ледяное, буря, застигшая нас, волнует море.

Нигде ни одной цикады.

Нигде ни души. Мы лежим на шелковых белых камнях на террасе кафе-кондитерской. Зеленые ставни скрипят, и вокруг по стенам следы от выстрелов. В хвое играет ветер. Таких коричневых иголок, как мы видели тогда в саду рядом с террасой Гранд Отеля, не бывает.

Пляжа нет. Около ведущей к воде лестницы торчат проржавевшие железобетонные трубы. Проходим. Ветки, палки, птичий помет. Щебень.

Сыну только и заботы, что вода холодная, играть а карты не хочется, мы не можем задерживаться еще и потому, что нужно найти отель. Поселиться можно и здесь, предлагает он.

Мы обсуждаем, не наложим ли мы ночью в штаны.

Вместе.

Смеемся.

Днем мы ходим на солдатский пляж, так называется место, куда до войны нам и нос запрещено было совать. У нас не было на это денег. Нам не встречался никто, кроме местных, но не прохлада кондитерской привлекала их — они выходили на солнце, лежать на обломках бетонного мола. Лишь когда мы плыли в Дубровник на моторной лодке, претендующей на гордое звание корабля, мы рассмотрели как следует пляж и бухту.

На мой день рождения мы едем в Дубровник. Утром переправляемся в Млини: оттуда ходит водный транспорт. Знакомимся с очень молодой супружеской парой из Сегеда. Они не понимают, почему не отчаливает прогулочный теплоход. Мы заговариваем: тут же обнаруживается, откуда мы. Мы говорим на том же языке, но не так и не этак, нехорошо, неправильно. Но мило, в этом все дело. Они говорят, что мы милые. Мы все закуриваем, проверяем время — все в порядке. Успеваем. Экскурсии не будет, теперь только через одиннадцать часов, если к тому времени найдут новый приводной ремень. Что маловероятно.

Рейс в Дубровник отправился по расписанию.

…я это все потому болтаю, что боюсь, ведь знаю, что они нас мягкотелыми считают, жополизами, предателями, изменниками, цыганами и т. п., но я им говорю, что мы ничем не отличаемся от других, мы не лучше и не хуже, мы так называемое пушечное мясо, которым во время войны затыкают большие дыры и которые после войны копают огромные ямы, каналы, колодцы, шахты.

Я забыла, что с собой в Сараево я брала «Птичье чучело». Я вижу теперь, что на последней странице он нарисовал для меня карту, остановки по порядку: 2. Орвоши один, 3. Больница, 4. Вишник, 5. Дом. Вероятно, тут я должна высаживаться, на пятой остановке, в студгородке. Я не помню. Только ощущение, снятое с книжной полки, ощущение войны, которое поражало меня в романах, а потом оказалось, это ощущение внутри меня.

Зимнее Сараево вплывает в сияющую гавань старого города. Все крыши новые, краснея, поскрипывали на солнце черепицей. Тротуары, лестницы — белый камень, в который так удобно целиться, полностью заменен. Д. сказал, что Сараево так же восстанавливали — кусочек за кусочком, черепок за черепком.

Безумие войны вошло в свою последнюю стадию. Один черногорский доброволец открыл стрельбу в Илиджане. Выпив бутылку водки, он сел в трамвай и заснул. Трамвай привез его в центр города. Он проснулся и пошел гулять по главной улице Васы Мискина с белой добровольческой повязкой на рукаве. Когда его остановили, он заявил, что выпивка всегда была его слабостью. (4 мая, 1992).