Вензель твой в сердце моем...

Почесав кончик носа, ты улыбаешься, немного смущенно, и осторожно гладишь шершавую кору ладонью. Я не чувствую этих прикосновений — я ведь дух, но я чувствую удивительное тепло, что исходит от этой улыбки. И это — самое дорогое воспоминание…

— Ладно, пока. Я пошел. Береги себя. Не дай древоточцам портить кору. И если будет засуха, постарайся поменьше воды тратить… или вроде того. А еще… позаботься о моей маме, ладно? Она ведь одна останется, а я… не хочу, чтобы она грустила. Можно, я ей секрет открою? Скажу, что с сакурой под моим окном можно разговаривать?..

Глупый ты, Тсуна. Неужели ты думаешь, что должен спрашивать на это разрешение? Шумлю ветвями, укоризненно. А ты смеешься и, последний раз проведя ладонью по коре, встаешь. Взъерошиваешь волосы, смотришь на зеленеющую крону и шепчешь:

— Спасибо. Пусть вам обеим не будет одиноко. До встречи!

Больно. Почему мне так больно? И почему я чувствую, что, будь у меня иное тело, я бы улыбалась? Искренне, широко и открыто, так, как улыбаешься ты. С ноткой грусти в глазах, но без тени притворства… Ветви качаются в безветренном воздухе, листья словно машут на прощание. А ты машешь рукой в ответ и, развернувшись на каблуках, бежишь к калитке. Я продолжаю махать тебе вслед, но ты вдруг останавливаешься. Оборачиваешься. Карие глаза лучатся счастьем. А с губ срывается всего одно слово.

— Спасибо!

Взмах руки — последний. Ты убегаешь прочь, к жизни, полной счастья и надежд, разговоров с друзьями и посиделок с женой. А я улыбаюсь небу, и на земле у корней вычерчиваю веткой ответ.

«Тебе спасибо, Тсуна».

Ты никогда его не увидишь, и это хорошо, иначе возникло бы слишком много вопросов. Ведь несмотря на то, что отвечала я тебе даже в штиль, ты никогда не задумывался, как это получается. Ты думал, что я — это дерево. И это хорошо. Потому что дерево оставить в прошлом всё же куда легче, чем нимфу, которая может ответить словами, а не шорохом листвы. Но знаешь, Тсуна… я бы хотела сказать тебе одну вещь. Всего одну.

«Верь в себя и в чудо! Ведь ты не бесполезный и никогда им не был…»

Но ты и так это знаешь, правда, Тсуна? Ведь в твоих глазах сейчас только счастье — ни сомнений, ни ощущения собственной никчемности, ни страха. И знаешь, именно поэтому я тоже улыбаюсь.

Калитка вновь отворяется, и, прижимая платок к глазам, домой возвращается Нана. Она подходит к сакуре и вздыхает.

— Тсуна сказал, что этому дереву можно рассказать всё, что на сердце, и легче станет… Так вот почему он тут так часто оставался, даже если холодно было… Глупый мой мальчик… Теперь он вырос. А я, наверное, вернулась в детство. Потому что хочу поговорить с деревом. Можно?..

Всхлип. А мои ветви шумят, убаюкивая женщину, отпустившую сына в полет — в жизнь, которую он теперь будет строить сам.

— И правда странное дерево… Спасибо.

Не стоит благодарности, Нана. Ведь твоя улыбка в детстве была почти такой, как у твоего сына. А помогать добрым людям для меня счастье. Тем более, что ты его мать. Не плачь. Ведь Тсуна сильный, и у него впереди светлая, счастливая жизнь. Просто потому, что он сам — свет, и он несет его другим — тем, кто погряз во мгле. А если его свет попытаются загасить, он знает, куда может вернуться, чтобы набраться сил. К матери, что подарит ему улыбку и поддержку, и странной сакуре, что будет охранять его сон. А потому давай улыбнемся, Нана. Так, как всегда улыбается твой сын. Так, как всегда улыбается ему в ответ само небо…