Вепрь. Феникс

Все. Перезаряжаться уже некогда, атакующие у самых рогаток. Виктор начинает хватать гранаты одну за другой и посылать их в наступающих. Взрывы звучат один за другим, но в наступившей какофонии боя они походят на негромкие хлопки. Казалось бы эффекта от тех гранат чуть, только дым, который застилает обзор. Но это только кажется. Несмотря ни на что, Волков все же умудряется рассмотреть падающих солдат, сраженных осколками.

Вот гульды уже растащили рогатины, они все еще представляют собой неудобство, вот только сильно препятствовать продвижению уже не в состоянии. Вторая волна продолжает давать залп за залпом. Большинство пуль уходят мимо, но есть и точные выстрелы, потому что то и дело от бруствера отваливаются раненные или убитые стрельцы. Слава Богу их не так чтобы и много. Наконец брячиславцы отвечают, посылая залп за залпом. Один. Два. Три.

Стрельцы уже хватаются за бердыши, ощупывают свои пистоли, у каждого есть по одному, реже по два. Виктор сжимает в левой руке кольт, в правой оказывается выхваченная сабля. Еще зимой, Градимир, настоял на том, чтобы десяток разведчиков начал изучать это оружие и конный бой, для чего отрядил одного из своих боевых холопов. Поначалу Волков отнеся к этому скептически, так как сходиться в сабельном или конном бою в его планы не входило. Потом здраво рассудил, что от сумы и от тюрьмы зарекаться глупо, и отдался учению со всем пылом, тем более зимой в крепости наступила тоска смертная, если позабыть о походе, но тот длился недолго. Ватажники воодушевленные примером атамана, а так же тем обстоятельством, что уже успели усвоить простое правило — умение и навыки лишними никогда не бывают, с не меньшим усердием начали постигать новую науку. Вот и пригодится.

Заряды одного кольта он расстрелял в набегающих к брустверу гульдов, тщательно целясь, чтобы ни один заряд не прошел мимо. Потом те достигли верхнего уреза и отчего-то их оказалось очень много, не иначе как вторая волна нагнала и присоединилась к атаке. Первого гульда спрыгнувшего в окоп, Виктор принял на саблю, и пока клинок был в его теле, второго снял выстрелом из кольта. Вот еще один, набегает с боку и пытается достать его багинетом насаженным на ствол мушкета. Виктор отводит острое жало саблей, проворачивается вокруг оси, давая возможность противнику сделать еще пару шагов. Как видно тот полностью вложился в удар, поэтому сильно сближается и сам выходит на острие сабли имеющей небольшой изгиб, впившееся ему в бок.

Еще один. И снова в ход вступает кольт, уже изготовленный к бою отточенным движением. Солдат словно нарывается на препятствие и падает навзничь выбросив вперед и вверх ноги. Ничего не поделаешь, у такого калибра останавливающая сила весьма велика. Сабля уже покинула тело поверженного врага.

Опять атака, на этот раз сзади. Виктор едва успевает уклониться и приложиться клинком к мушкету, заставляя его значительно отклониться в сторону. Левая рука, живя собственной жизнью, делает движение вперед, прижимая кресало и курок к боку. Мгновение, оружие заряжено, а в следующее, палец уже жмет на спуск. Солдат, затянутый в синий мундир с желтыми отворотами, переломился пополам схватившись за живот и сунулся лицом под ноги своего противника.

Спина, туго обтянутая синим сукном. Что-то крича гульд старается подняться на противоположный скат окопа, достав при этом стрельца, неудачно пытавшегося достать его бердышом. Не до благородства, Виктор без затей рубит саблей на отмаш и несмотря на хаос, беспрестанные крики, стоны, звон стали, выстрелы, отчетливо различает как с характерным треском подается сукно, а затем его принимает плоть. Солдата выгибает дугой, а затем он падает на землю.

Виктор еще отдает себе отчет в своих действиях когда разряжает последний заряд, когда понимает, что в траншее он остался один, потому как стрельцов из нее уже вытеснили и те продолжают биться не давая противнику подняться наверх. Кое-где солдатам это удалось и бойня идет уже наверху. Последнее осмысленное деяние, это когда он подхватывает гульдский мушкет с насаженным на ствол багинетом и с диким ревом бросается в штыковую сразу на двоих солдат, набегающих на него. Дальше только красная пелена, от охватившей его ярости.

***

— Живой?

— Вроде дышит.

— Этож сколько он кровушки своей пролил?

— Меньше говори. Давай стаскивай с него этих.

Виктор слышит голоса которые кажутся ему знакомыми, словно сквозь большие ватные тампоны заткнутые ему в уши. Вот и чувствительность возвращается, с него стягивают какую-то тяжесть и дышать сразу становится легче. Тело нестерпимо ломит, болит каждая мышца, каждая косточка. Он пытается открыть глаза, но ничего не получается. А может они открыты и он просто ослеп? Кто-то поднимает его с земли, недолго несет на руках, потом аккуратно ложит на что-то более мягкое чем земля, за что ему отдельное спасибо.

— Давай стягивай с него кафтан.

— Может сразу к бабке Любаве?

— Дурень, перевязать сначала надо. Давай помогай.

Когда с него тянут одежду, он наконец издает первый звук, стон полный боли. Боже, как же все таки больно-то. Не иначе как смертушка пришла? Спокойно. Умирать тебе сейчас никак нельзя. Неждана. Не гоже дочурке сироткой оставаться. Было и куда хуже, со страшными ранами, без лекарской помощи ты не просто выжил, но еще и на гульдов охотился. Глаза. Что с глазами? Ничего не вижу.

— Ну чего там?

— Не понимаю. Кровищи столько, словно его кто в ней искупал, а на теле ни единого пореза, только шишка на затылке.

— Чего непонятного, сам себя и искупал, только кровь та вражья, — это кто-то третий, но тоже голос очень знаком. Точно, Соболь. А те двое, Зван и Кот.

— Ну чего нашли!? — Ага, это Куница.

— Не ори. Не видишь что ли, нашли. Похоже его только по голове и приласкали, но знатно так, ишь слова сказать не может, только мычит да стонет.

— Ну чего ты, дубина! Переворачивай, захлебнется!

Боже, ну чего так кантовать, стон захлебывается, так как вверх по пищеводу устремляется содержимое желудка, но он уже на боку и рвотная масса истекает на землю. Еще несколько спазмов, и дышать становится значительно легче.

— Глаза, — голос едва слышен, с хрипом и придыханием, говорить трудно, каждое слово отдается дикой болью в голове, а голоса окружающих и вообще звуки становятся нереально громкими и четкими, настолько, что боль эта буквально вскипает.

— Чего глаза?

— Дурень. Лицо ему омойте. Не видишь, кровь запеклась да веки слепила, — а этот голос совсем не знакомый, но его слова звучат для Виктора как музыка, хотя громкий голос и отдается пульсирующей болью.

На лицо полилась прохладная вода из фляжки. Струйки воды с лица протекают в волосы, принося слабое, но облегчение. Кто-то аккуратно мокрой тряпицей трет лицо. Ощущения какие-то смешанные, с одной стороны каждое прикосновение отдается болезненными толчками в затылке, отдаваясь в лоб и глаза, которые нестерпимо режет, но с другой, несколько смягчает неприятные ощущения.

— Чего тут столпились?

— Да эвон, господин десятник, Добролюба охаживают.

— Жив, стало быть, ваш Вепрь.

— Ты дядя, проходи давай, и кличку эту звериную, чтобы мы боле не слышали, не то и спрос учинить можно, — видно, что Зван сам чуть не рычит от злости, наверняка сейчас злым взглядом буравит стрелецкого десятника. Виктор сразу его опознал, тот был неподалеку во время боя, да и раньше встречались не раз.

— А как его еще величать-то? — Ничуть не смутился старый вояка. — Ты бы видел как он тут бился, чистый зверюга. Я сколь служу и в боях бывал не раз, а только такого ни разу и не видел. Все уж отошли из рва, а энтот посреди ворога орудует так, что те к нему и приблизиться боятся, сам в одиночку на десяток кидался, словно ему и сам черт не брат. Совсем осатанел.