Верь мне

Услышав хлопок закрывшейся за мной двери, Георгиев оборачивается. При виде меня он лишь слегка хмурится, у меня же напрочь исчезает способность дышать.

На улице минус, а я ощущаю, как по телу стремительно распространяется жар. Когда теплеют щеки, и я понимаю, что они краснеют, мне становится настолько неловко, как не было никогда прежде с Сашей. Хоть под землю проваливайся!

Не знаю, что и было бы, если бы мой взгляд в этот момент не скользнул вниз и не распознал в руках Георгиева сигарету.

Негодование заставляет меня сделать резкий вдох.

– Ты куришь? – интересуюсь как можно сдержаннее, едва только легкие заполняются кислородом. – Нельзя же…

Сердце гулко стучит в ушах, голос вибрирует, кожа горит, а я пытаюсь делать вид, что спокойна. Цирк.

– Пока не курю, – отзывается Саша. – Сигарета не подожжена.

От звуков его хриплого голоса по моему распаленному телу проступают мурашки. И в этот раз я теряю не только способность говорить, но и почву под ногами. Хватаюсь за металлические перила, не замечая, как от контакта с ними под кожу мне пробираются ледяные стрелы. Мне просто нужно держаться. И, наверное, не стоило пить на голодный желудок вино. Сейчас, после всех переворотов, внутри становится болезненно и мутно.

Молчим. Напряженно смотрим друг на друга. Взгляд Георгиева постепенно становится жгучим, способным спалить меня дотла. Но он так и не утруждается хоть что-нибудь сказать мне.

– Саша… – наконец, выдыхаю я. Взволнованно и отрывисто, однако это уже неважно. Смотрю в его глаза и тарабаню: – Я бы хотела объясниться, пожалуйста! Понимаешь, когда этот человек написал мне и сказал, что на тебя готовят покушение… Когда он сказал, что нельзя никому говорить… Когда он сказал, что ни Градский, ни Полторацкий никогда не просчитают, где и когда это произойдет… Когда он сказал, что им нужны лишь мои показания против твоей матери в деле о похищении, чтобы остались чистыми другие… Я приняла все это за чистую монету! – говорю негромко, но порывисто, буквально задыхаясь от запала. – Все потому, что к тому моменту уже была так адски накручена, ты не представляешь просто! Мне снилось, как тебя ранят… Мне снилось, как ты умираешь… Мне снилось, что тебя уже нет в этом мире! Я все это уже проживала… Много раз… Это стало назойливым страхом, с которым я в один момент не смогла справиться… – не замечаю, как из глаз начинают лететь слезы. – Мне очень жаль… В тот миг я не понимала, что на самом деле подставляю тебя… Мне очень-очень жаль… Я прошу… Прошу у тебя прощения за это… – выдаю, попеременно хватая ртом воздух. – Я понимаю, что ты имеешь право злиться на меня… Но мне очень бы этого не хотелось… Если ты сможешь простить…

– Хватит, – грубо перебивает меня он. – Я никогда из-за этого не злился. Успокойся. И забудь. Это в прошлом. Все в прошлом.

Я сглатываю. Подбираю пальцами продолжающие сбегать по щекам слезы. Смотрю на Сашу и пытаюсь осознать сказанные им слова.

«Все в прошлом…»

От шока мои глаза высыхают.

Он, конечно, прав. Просто… Я не знаю, как это все забыть.

Смотрю и смотрю на него... Смотрю… Вижу в глубинах его темных глаз невероятные по своей силе эмоции. Но внешне он – глыба.

«Все в прошлом…»

Мое сердце колотится уже просто бешено.

– В чем причина тогда? – выдыхаю я. Понимаю, что не стоит спрашивать. Но я не могу сдержаться. – Почему ты запретил мне приходить? Не хотел видеть?

Умерла – так умерла. Лучше горькая правда, чем вечные терзания в поисках ответов.

Его взгляд становится тяжелым.

А меня охватывает целая буря чувств. Страх, стыд, отчаяние, тоска, боль.

– Не мог, – толкает он так же сухо и сипло.

– В каком смысле?

– Давай не здесь, – выдыхает уже резковато.

Мне хочется спросить: «А где? Ты ведь меня избегаешь?»

Но я прикусываю губу и отворачиваюсь.

Сердце как будто душится и кричит от боли. И я просто не знаю, как с этим жить дальше.

– Возвращайся в зал. Холодно.

«Твой тон холоднее…» – думаю я.

А на деле киваю. Еще раз провожу ладонями по лицу, разворачиваюсь и иду. Слышу, что Георгиев следом шагает, но не оборачиваюсь.

На пороге зала мы одновременно замираем. Потому что прямо на наших глазах на Сашину мать надевают наручники.

Я охаю. И растерянно поворачиваюсь к Георгиеву.

Он лишь стискивает челюсти и сглатывает. Оставаясь на месте, не предпринимает ничего из того, что, обладая властью, мог бы сделать.

Людмила Владимировна бросает в нашу сторону один короткий, будто прощальный взгляд, и позволяет полицейским вывести себя из зала.

Саша тяжело и тихо выдыхает.

Я понимаю, что он и этот арест считает справедливым. Но я так же знаю, как бы умело он это ни скрывал, что ему от этого очень больно.

47

Никаких чудес.

– Конец света, что в городе творится! – произносит Титов с забавнейшим для его возраста театральным удивлением, едва переступив порог моего кабинета. – Вот это зачистка! В СИЗО, понимаете ли, заканчиваются койко-места! – выкатывая нижнюю губу, качает головой. И словом, и мимикой выказывает, как сильно впечатлен происходящим. – Но знаешь, я готов спонсировать постройку дополнительного корпуса. Уже Града поставил в известность, – все это выдает по пути к моему столу. – Ах, как мне это знакомо! Ах, какое чудеснейшее дежавю! – с ухмылкой прижимая к груди ладонь, не спешит опускаться в кресло. Воздевая руки к небу, упирается взглядом, естественно, в потолок, но это не умаляет яркости сцены. – Господи! Я прям спать не могу, как меня все это прет! – сообщив последнее, морской владыка, наконец, выключает своего гениального актера. Опускается в кресло и с усмешкой толкает: – Привет.

– Добрый день, – отзываюсь я глухо. К сожалению, радоваться, как он, неспособен. Все, что чувствую – сухое удовлетворение и спокойствие за безопасность Сони. – Никаких чудес. Вы-то, Адам Терентьевич, точно в курсе.

– Угу, – подтверждает он. – Потому и тащусь от результата. Ну что сказать? – с той же важной улыбкой разводит руками. В гримасах ему, конечно, равных нет. Харизма бешеная. – Ты крут, темный Прокурор. Ты очень крут. Не думал, что меня кто-то переплюнет.

Я планомерно вздыхаю и, поджимая губы, отвожу взгляд.

– Кто-то же должен наводить в этом городе порядки. Раз в сорок лет.

– Ага, аккурат сорок. Вселенная циклична.

– Да, – соглашаюсь так же сухо.

– Только на твоем лице триумфа не видно. Думал, мы после твоей выписки пир на весь мир закатим.

– Ну как бы… Я вдовец. Какой пир?

– Да… Но что-то мне подсказывает, мрачный ты такой отнюдь не поэтому.

Снова вздыхаю.

– Отнюдь.

В душе пустота. И я, сука, такой крутой, не знаю, чем ее заполнить. Сердце в этот раз тихо и медленно умирает. Но, мать вашу, болит при этом так сильно, что кажется, сдохну до того, как оно иссохнет.

– Уехала твоя София Богданова, – в очередной раз поражает своей осведомленностью Титов. Смотрю в его хитрецкую физиономию и шизею. – Но насколько я знаю, ты ее сам оттолкнул. Выпнул из клиники. А после с диалога соскочил.

Будь на месте Адама Терентьевича Тоха, он бы обязательно добавил в конце характеризующее мое поведение существительное – дебил.

И был бы, безусловно, прав.

Вспоминаю наш последний недоразговор, и под ребрами что-то адски выжигает нутро. Пока этот чертов жар разливается по всему телу, спину осыпает мурашками.