Верь мне

– Уж твоей вины во всем этом точно нет.

– Жаль ее… – выплескиваю я с новой порцией слез.

– Дурочка ты, – выпаливает Даня сердито. Вздыхает и, прижимая мою голову к своей груди, обнимает. – Нам ее жаль, потому что мы – здоровые люди, – выдыхает тихо.

Нам… Вот, значит, как.

Всхлипываю и обнимаю его крепче.

Как только острая фаза переживаний идет на спад, мы движемся дальше. Уже молча. Наверное, Шатохин понял, что обсудить все события без эмоций сейчас не получится, а нам нужно беречь силы.

Едва мы выходим на нужном этаже, меня начинает трясти.

Я осознаю, что где-то совсем рядом мой Сашка… Что в эту самую секунду врачи борются за его жизнь… Что он может умереть… И меня накрывает новая волна отчаяния, страха и боли. А когда я вижу отражение всех своих эмоций и чувств на лице Людмилы Владимировны, меня просто разрывает.

Я сама еще не стала матерью, но в ту безусловную всеобъемлющую любовь, которую эта женщина испытывает к своему единственному ребенку, сейчас верю безоговорочно. Она, как и я, готова отдать жизнь за него. Она уже умирает.

И снова мою душу сминает невыносимое чувство сострадания. Оно примыкает к моим собственным переживаниям и сражает меня такой мощью, что я уже не могу сдержаться. Поймав полный горя взгляд Людмилы Владимировны, с рыданиями бросаюсь к ней и крепко-крепко обнимаю. Она, если судить по оцепенению в теле, от такого поступка теряется. Но не отталкивает меня. А спустя мгновение… Ад, должно быть, замерзает. Потому что она обнимает меня в ответ и даже гладит ладонью по голове.

– Мне так жаль… Простите меня… Простите…

И за то, что летела в Одессу, не посоветовавшись ни с кем. И за то, что собиралась свидетельствовать против нее. И за то, что подвергла опасности жизни многих людей.

– Не ты это начала.

В ее голосе траур и мрак. Но именно эту фразу я запомню до конца своих дней. Это признание важно для нас обеих. Выдать его в этой ситуации мог только очень сильный человек.

А дальше мы садимся на стулья у стены и принимаемся ждать. И это мучительное ожидание такое долгое, что кажется, будто кто-то умышленно растянул каждую секунду в час. Время просто стоит на месте, а ты за этот чертов период столько всего переживаешь, сколько не пережил за год.

– Все будет хорошо, – на этот раз эту фразу произносит Тимофей Илларионович, с улыбкой похлопывая меня по ладони. – Мы еще отпразднуем нашу победу. Все вместе. С Александром. Иначе никак.

– Обязательно, – шепчу я.

Ничего больше сказать не могу, потому что в этот момент открывается дверь из операционных, и к нам выходит врач. Взрослый мужчина, но он смотрит на Георгиеву и выглядит при этом так, словно боится ее.

– Людмила Владимировна, – обращается к ней по имени-отчеству. И мы все замираем. Даже подскочившие на ноги парни. – Думаю, после сегодняшней ночи вы будете праздновать седьмое декабря как второй день рождения сына.

Шум от наших выдохов сливается в одну выразительную реакцию. После которой мы переглядываемся, начинаем смеяться и плакать от радости, восхвалять Бога и обниматься.

43

Она была единственным человеком,

без которого я не мог эту чертову жизнь жить.

Бойка как-то обмолвился, что, находясь в отключке, во время всех своих сердечных остановок, видел будущее до самых поздних седых лет. Мое тело болит невыносимо. Грудь, живот, спина… Голова – особенно люто. По физическим показателям эта боль – самая сильная из тех, что я когда-либо ощущал. Но, должно быть, со мной происходит что-то другое. Я чувствую биение своего сердца. Очень слабое, однако оно есть. И я вижу свою жизнь, только это не будущее. Кто-то крутит мне фильм с бездушной канцелярской отметкой «Георгиев Александр Игнатьевич» – от рождения и до сегодняшнего дня. И я никак не могу понять, чем же этот гребаный треш закончился.

Влажное синеватое человеческое существо поднимают высоко над головами находящегося в помещении медперсонала, оно морщится, открывает рот и прорезает застоявшуюся тишину неожиданно мощным для своих размеров криком. По одобрительным возгласам и улыбкам медиков догадываюсь, что это нормально.

– Крупный парень! Богатырем будет!

Эти кадры не вызывают у меня никаких особых эмоций, пока я не замечаю, как мальца передают измученной женщине. Точнее, пока я не узнаю в этой женщине свою мать. Она выглядит гораздо моложе, чем отложено в моей памяти сейчас, но это совершенно точно она.

В тот миг, когда я допираю, что синий комок у нее на груди – это я, мое сердцебиение учащается. А когда я вижу ее глаза, счастливую улыбку на изнуренном лице, под моими ребрами рождается сильнейшая дрожь.

– Добро пожаловать в мир, мой родной, любимый, прекрасный сын… Добро пожаловать… Добро пожаловать…

Мне становится трудно дышать. Я чувствую, как мои веки дергаются, но ни одна из множества попыток открыть глаза не увенчивается успехом.

Я слышу голоса врачей, их замечания относительно роста каких-то там показателей, решение увеличить дозу наркоза. Но едва догоняю, что так звучит моя нынешняя реальность, как снова проваливаюсь в глубины прошлого.

На скоростной перемотке, которую каким-то странным образом успевает обрабатывать мой мозг, я вижу свои первые шаги, а за ними – все свои падения и взлеты. Большая часть из них происходит при моей матери.

Она всегда рядом. Всегда страхует. Всегда защищает.

А вот когда боль причиняют ей, я оказываюсь беспомощным. Часами смотрю на то, как она плачет. Слышу, как отец, который, как я в том сопливом возрасте понимаю, полюбил другую женщину, оскорбляет ее.

Я испытываю глубокое потрясение. Сижу под лестницей, пока они кричат друг на друга. Тру глаза, чтобы не плакать. Я же не девчонка! Мама говорит, что я очень сильный. Но в груди все так нещадно дрожит, и горло подпирает ком. Я боюсь дышать. Задерживаю эту функцию. А потом… Хватаю кислород, словно выброшенная на берег рыба.

Разве это возможно? Разве может быть кто-то лучше моей мамы? Разве можно любить одного человека, а потом разлюбить и полюбить другого?

Моя голова раскалывается от вопросов. Впервые с чем-то подобным столкнулся. Мое представление о мире разрушено. Мой чертов мир разрушен.

Я растерян.

И я слишком слаб, чтобы защитить маму. Когда я, скопив в своем маленьком дрожащем теле ярость, бросаюсь на отца с кулаками, криками заставляя его заткнуться, никакого урона ему это не приносит. И мама это, очевидно, видит. Она забирает меня. Уведя в другую комнату, заставляет успокоиться.