Вербалайзер (сборник)

Никто из рабочего окружения на Лену не посягал, так как все друг с другом регулярно обменивались сообщениями о том, что вот сегодня еще неожиданней торкнуло, а вот третьего дня еле досидел, поехал, ну, к этой, да ты ее все равно не знаешь, но молотилка что надо была. Рискнувший покуситься на общее достояние должен быть готов к последствиям, а навлечь на себя гнев и зависть трудящихся в качестве персонального эксплуататора этого всеЛенского сексуального энерджайзера – и что потом? Вдруг рухнут чары, а лишать народ ощущаемых иллюзий – себе дороже (из бесед И. В. Сталина с единственным экспонатом Мавзолея).

Чары рухнули. Уникальное устройство сломал пришедший к нам работать Вовка, и ничего ему за это не было, наоборот, соратники посматривали на него с некоей даже благодарностью и умилением. Ресурсы мужского здоровья были истощены, как бензобак шумахеровской «Феррари» к последнему виражу дистанции, вот в чем дело. А когда все кончилось, опять стали возможными и пиво с мелкими креветками, и футбол, и вдумчиво-коллективная починка карбюратора у гаража, а тут и опята вылезли.

Как Вовка сломал? Как ломают всё на свете – длинным своим языком. Мы с ним наладились, позвав еще и Серегу Сердюкова, попить водки-пива-портвейна в пустующей квартире Вовкиной сестры на Октябрьском поле в честь окончания первой недели трудового стажа. А Сердюков не приехал – не сложилось. Употребленное вдвоем, но предназначавшееся для троих (с запасом, чтобы не ходить) способно развязать межгалактический конфликт, не то что приятельский язык. Перед окончательной отключкой (портвейн не подвел) я поинтересовался:

– А где спать?

– А вот же – вот диван, вон – кровать, куда тебе ближе.

– Диван.

– Во, кстати, на этом диване я позавчера Лыткину…

– ??!! И как?

– Так себе. В общем-то ничего, только ноги грязные.

На диване спал Вовка, я добрел-таки до кровати, а скрывать свои достижения от коллектива привычки у Вовки не было.

Как она сошла с ума

Если муж с женой не только живут, но и работают вместе, коллеги знают о них все и даже больше. А эта странная парочка не соответствующих стандартам обыденности и по отдельности была постоянно под линзой выпукло-любопытного коллективного взора, всегда пристрастного и не всегда доброго. Кроме прочего, житие порознь при добропорядочно оформленном супружестве регулярно ими практиковалось, исторгая у сослуживцев и понятную зависть, это у мужчин, и покровительственное женское сочувствие. Муж, Володя Саблин, запросто уезжал на выходные в Талдом к некоей вдовушке, рассудительно пояснив жене, что «понимаешь, Таня, ты для меня – как воздух, а она – как цветок». Танины же тычинка, ложноножки и рыльце тоскливо колыхались под московскими ветерками, надеясь на случайное опыление, может быть даже и перекрестное, каким-либо залетным шмелем мохнатым, с гудением барахтающимся в шелковой пряной пыльце среди отверстых солнцу и шмелям лепестков. Функцию пыльцы в Танином случае могла запросто исполнять пудра, или чем там она пользовалась, – вечно от нее потягивало не то тальком, которым пересыпают новые велосипедные камеры, не то детской присыпкой. В «Швейке» кто-то рассказывал, как мамаша надавала дочери оплеух после танцулек за то, что она сказала ущипнувшему ее гимназисту: «Ах, сударь, вы сняли пыльцу моей невинности». Вот с невинности-то и началась нелепая мелодрама дурацкой совместной жизни этих несуразных людей.

Девичья фамилия Тани – Ягняткина – конечно же, заслуживала преобразиться именно что в Саблину, не в Курдюкову же, к примеру, – это было бы уже чересчур. А так – фантазия показывала слайдом с обратной стороны глазной сетчатки залихватского рубаку, который тяжелым клинком, да как… Смеялись все, да, а когда родился у них сын, то говорили, что вот, мол, и отковался маленький кинжальчик. Таня была некрасива лицом, владела недурственными сочными ногами, да и кормовой отсек не внушал недоверия. Володя – усат, полноват и чудаковат. Нет, он был очень умен, но голова его не только соображала про работу-зарплату, но и увлеченно переваривала духовную пищу, как выведенный наружу пищевод собаки Павлова, и окружающие не всегда считали ценным производимый продукт даже в промежуточной стадии. Кстати, еда служила при нем большой любовью, так что бумаги на его столе вечно промокали отпечатками днищ шпротных банок, колбасных колец и яблочных огрызков. Желая замуж, Таня приносила Володе длинно-крепкую молодую морковь, в поллитровой отмытой до зеленоватого блеска баночке засыпанную сахарным песком и давшую темный сок спелую клубнику, собственноручные духовитые котлетки. За это Саблин водил ее в кино на Феллини и посещал на дому, где они еще более интеллектуально развлекались, волохая друг друга по дивану. Разумный подход к семейному планированию, не ущемляющий, впрочем, свободы извержения Володиной гормональной отрыжки, выражался в оставлении на Таниной печурке прочной мануфактурной заслонки в виде трусиков трикотажных. Но не бывает, нет на свете крепостей, которые не могли бы взять большевики, особенно потенциальные и в таком количестве. Так красногвардейцы проникали в Зимний, просачиваясь сквозь неплотные караулы женского батальона, так Рамон Меркадер пробирался в мексиканское убежище Троцкого, где влез ледорубом в его черепную коробку, оплодотворив мечту Сталина о единственности ленинского наследника. Таня неизбежно и скоренько вспухла, целостностью своей зрелой натуры вызвав сдержанный восторг пожилого доктора в дамской консультации, который с обоснованной гордостью говорил практикантам, что уж он-то в этой жизни повидал. Юнцы и юницы в белых халатах дивились Таниной удаче и, прихохатывая, поминали имя Божье всуе. Володя был добрым человеком и женился.

Через несколько лет организм Тани Саблиной набряк сладкими и солеными соками до предела, чуть не лопался, а Володя относился к жене формально и очень педантично, до такой степени педантично, что когда она еще была в роддоме, лежащая на столе и открытая поденная его книжка предлагала любопытствующим список важнейших дел крупным безликим почерком: 1) Позвонить маме; 2) Переговорить насчет отпуска; 3) Съесть вишни; … 8) Не забыть поздравить Т. Я. с рождением ребенка. Готовая напрячься и истечь, как трескается кожицей и разбегается по рту душистой влагой продолговатая прозрачная виноградина, придавленная языком к небу, Татьяна уже давно вовсю смущала сослуживиц подробными рассказами про регулярно попадавшихся ей в позднем метро эксгибиционистов и как они это самое, про крадучись идущих за ней до подъезда бледных с мутным взором маньяков и как она любит конское бронзовое творчество барона Клодта. В общем, она «алкала пищи роковой», совсем как Таня в известном стихотворном романе первого афро-российского геолога А. С. Пушкина, с толком изучившего оказавшуюся доступной Керн («исследование керна дает характеристику проходимых бурением пород при геологических исследованиях» – Словарь иностранных слов, М., 1979) и долго потом вспоминавшего про «чудное мгновенье». «Гений чистой красоты» – так назвал он «образец породы, в виде цилиндрического столбика, извлекаемый из скважин при колонковом бурении» – см. там же). В словарь закралась, как пишут в газетных опровержениях, опечатка – не «колонковом», а коленковом. Ну да ладно. «Она ждала», как точно подметил царскосельский ветреник, «и он явился».

Нового сослуживца звали Иван, ей-богу. Женщины считали, что «всем он хорош, пока рот не откроет», а так как в его риторике никто особой нужды как раз не испытывал, то он успел снять пенки со многих побулькивающих сладостным неторопливым кипением тазиков и долить их совсем не сахарным сиропом, пока Таня Саблина, наконец, дождалась. До той поры Ваня уже нахлебался закавык от подружек и их мужей, дело известное, не стать привыкать, но Татьяна, готовясь, вероятно, к следующему воплощению, с привязчивой грустью плакучей ивы тренировалась быть чили-перцовым пластырем. Она поджидала его у дверей мужского туалета, стояла у него за спиной в пропитанной сальным чадом столовой, пока Иван с нарочитым аппетитом поглощал кальмара тушеного, способного вызвать голодное слюноотделение лишь у полгода не жравшего крокодила, несла караул в курилках среди лестничных маршей. Однажды дома, выйдя от сердитой жены покурить в лифтовый холл, Ваня с испугом отшатнулся от двери пожарного выхода – с той стороны мелкоребристого с металлическими прожилками стекла «Морозко» на него призраком глядела Таня, раздобывшая адрес. Но по-настоящему Иван испугался, когда, сидя за рабочим столом, он оглянулся на шорох и узрел Татьяну, задумчиво рассматривавшую его лопатки. Все бы ничего, да на плече у нее, небрежно придерживаемый переброшенной через средней обвислости грудь рукой, лежал большой плотницкий топор, давеча забытый в коридоре ремонтниками. Глядя уже поверх начинающей лысеть Ивановой головы и, судя по напряженно-рассеянному взгляду, наблюдая что-то впечатляющее, Таня сообщила, что третьего дня закончила перечитывать «Преступление и наказание», очень, мол, увлекательно, не Сименон, чай.

Потом утихло все как-то.

В середине через пару зим апреля, обостряющего хронические хвори и питающего пробужденными испарениями земли иллюзии сомнамбул, отправилась Таня с подружковатой коллегой в столовую обедать. Там, стоя в хвостящейся изгибом очереди, она склонилась к привычному шушукаться уху, и шепнула:

– Давно хотела рассказать, да никак не соберусь.

– Про что, про что?

– В очень я тяжелом положении, понимаешь.

– Ты что – токсикоз, да? А сколько уже?

– Да нет, что ты, какой токсикоз, с чего? Под контролем я, управляют мной.

– Во удивила! А мной, что, не управляют? Начальники наши – все сволочи, только с нас три шкуры да свое горло драть.

– Что начальники, мной внешние силы манипулируют, заставляют портить жизнь окружающим, все время, постоянно.

– И как ты портишь? – отстраняясь, осипшим с испугу голосом спросила товарка.

– Как могу – порчу воздух в помещении, неудобно так, а сопротивляться не выдерживаю, я уж и мучного не ем, и кисломолочного, а все равно…

Обедала Таня, без хлеба и кефира, одна.

Весть о Татьянином иновселенном вредительстве не разлилась кляксой на чистом анкетном листе коллективного мнения, потому что извещенные стук-стуком начальники не сочли вульгарный метеоризм доказанным проявлением деятельности космических диверсантов. Рекомендовали почаще проветривать, да и все, а Танька, сказали, видать, просто отмазку ищет недугу своему неловкому. Лекарство «Эспумизан» от «если в животе ураган», имеющее в своем названии ловко всунутый рекламщиками слог «пу», в аптеках тогда не продавалось, и врачи рекомендовали пить укропную воду. А надо бы Тане уже тогда галоперидолу заглотить хоть малую толику, его было хоть завались, – им лечили вялотекущую шизофрению негодующих поборников прав человека.

И снова апрель светлой луной прохладных, с тонким ледком по лужам, ночей тревожил потаенные тягости, понуждал мечтателей и страстотерпцев, гениев, убийц и поэтов открывать себя миру. Володя Саблин, заботясь о здоровье жены, то есть о своем в итоге, заставлял Таню каждую весну проходить подробную диспансеризацию, и она терпеливо сидела у врачебных поликлинических кабинетов, разглядывая оставшиеся в краске стен щетинки малярных кистей или рваные линолеумные дырки, продранные искателями бюллетеней. Но вот уже и все, остался только гинеколог с его вопросами о том, чего нет, холодными глазами и такими же холодными зеркальцами.

– Спасибо, можете одеваться. Все в порядке, сейчас сделаю запись, возьмете карту и сдадите ее в регистратуру.

То ли вспомнила что-то Таня не ко времени, то ли инструмент врачевый задел внутри нее протянутую в мозг струнку, которая возьми да оборвись, только сказала она, оправляя подвернувшуюся юбочную подкладку:

– А бумаги?

– Какие бумаги? – врач поднял голову от писанины и вознес взор.

– Справки, справки, в отдел кадров, ну и, там…

– О чем справки-то? Вы совершенно здоровы.