Верещагин

Я как будто перенесся в то дачное лето, во времена истории с Крейдлиным, я вспомнил острую боль, которая разом отсекает тебя от прежней жизни. Вот она была, нормальная, а местами даже счастливая, и только сейчас ты это понимаешь, да поздно уже.

— Но как я могла ему не сказать? Врать я не хотела. В конце концов, мы прожили не один год вместе.

— Тем более! — мне казалось, что я почти кричу, хотя это наверняка было не так, это просто внутри у меня все кричало. — Зачем же наносить удар, да еще такой?! Ведь мы родня.

— Постой, постой… — теперь она смотрела так, как будто не верит моим словам и пытается их уточнить, перепроверить. — Ты хочешь сказать, мне надо было промолчать и остаться с ним?

Я ответил не сразу:

— Может быть, и так, — я помолчал немного и повторил: — Может быть, и так.

Глаза у нее разом посветлели, но как-то грозно посветлели.

— Боже, ты боишься? Скажи, Профессор, ты его боишься?

Догадаться было нетрудно. Да, я боялся. Это было моим кошмаром все последние дни: я представлял себе, как мне звонит брат, или вот он звонит жене в мое отсутствие, или приезжает без звонка, я открываю дверь, за моей спиной сын или жена, а он стоит на пороге, делает шаг ко мне… Объяснить, чего я так боюсь, я не смог бы. Да и страх ли это был? Я предпочел бы думать, что нет: ведь я был виноват перед ним и знал это.

— Послушай, ты ни в чем перед ним не виноват, — она как будто угадала мою мысль.

— А, брось. Конечно, виноват, и перед ним, и перед тобой. А перед ним мы вообще оба виноваты.

— Как можно быть виноватым в любви?

Я поморщился. Это было как из пьесы.

— Что он тебе сказал? Про меня — что?

— Сказал, что тебя убить мало.

Да, я так и знал.

— Ты не спрашиваешь, Профессор, каково было мне.

— Ты, — я опять подыскивал слова, — ты еще найдешь свое счастье, ты молода, умна, талантлива, — тут я поймал ее странный взгляд, — а от таких ударов, как этот, у него, оправляются долго. Иногда совсем не оправляются.

Она потерла рукой лоб.

— Да… а как же ты раньше… Знаешь, голова у меня разболелась, еще на работе. Надо было принять таблетку, но я думала, пройдет.

— Родной мой, — я заторопился, — пойдем, я поймаю такси, отвезу тебя домой.

Стыдно сознаться, я даже радовался тому, что можно не продолжать разговор.

— Нет, — она сказала это совсем уже спокойно, — давай пройдемся до метро, на воздухе лучше, чем в машине.

— И прости меня, бога ради. Да, я боюсь, я и не скрываю. Но кто бы и не боялся в моей ситуации? Не надо было говорить, ах, не надо! В конце концов, даже если уходишь от мужа, не обязательно говорить ему, из-за кого ты это делаешь, правда?

— Да, да, — сказала она торопливо, как будто с досадой. — Пойдем, пора, а то мигрень моя разыграется, а с ней лучше не шутить. Если привяжется, то на несколько дней.

Пока шли к метро, говорил, кажется, я один. Это было понятно: она же сказала, что у нее разболелась голова. Помню, рассказал ей про приход милиции, про убитого антиквара, про странное совпадение фамилий, которое не могло быть совпадением. Она вскинула на меня глаза — в них удивление смешалось с застывшей болью. Мигрень, да. Она по-прежнему время от времени потирала рукой лоб.

Мы расстались, не доезжая до ее станции, она так захотела.

— Не провожай дальше, — сказала она, — мне сейчас лучше помолчать.

Я видел это и не возражал:

— Не болей, родной мой.

— Я постараюсь, — она даже улыбнулась мне, но явно с трудом.

Я только еще попросил у нее телефон — как иначе я мог ее найти? Она подумала секунду, потом все-таки написала телефон на бумажке:

— Это на работу. Только я там не одна, долго разговаривать точно не смогу.

Я не спросил, почему она не хочет оставить мне телефон родителей. Я и сам не стал бы туда звонить. Хотел поцеловать ее, но она мягко отстранилась, просто пожала мне руку мимоходом.

— Пока, Профессор.

Всякий раз, как я терял ее из виду, сердце сжималось. Наверное, так бывает, когда перед смертью в последний раз закрываешь глаза — а в окно бьет солнечный луч. Глупости, сказал я себе, я вовсе не собираюсь ее терять.

Когда я вернулся домой, жена говорила с кем-то по телефону — я видел ее с трубкой, когда проходил по коридору к себе. Но мне она ничего не сказала, просто помахала рукой: я сейчас.

— Звонила твоя тетка, — сказала жена, когда я вышел на кухню. — Тебе привет.

Я специально отвернулся, как будто пошел за чайником, за эти несколько секунд, как я надеялся, мне удастся нейтрализовать выражение лица.

— Ты неважно выглядишь, — сказала жена.

— Устал. Так что тетка?

— Растерянная. Молодые ее разводятся.

— О, вот как. Ну что ж.

— Но она толком ничего не знает, говорит, что все это как-то неожиданно.

Жена остановила взгляд на мне. Или показалось? Мы немного помолчали.

— Жалко. Хорошая девочка, — сказала наконец жена.

— Ты о ком?

— Об этой девочке, жене твоего брата, — она снова посмотрела на меня чуть пристальнее, чем обычно.

— А.

— Впрочем, на работе у меня сейчас какая-то эпидемия разводов, — вздохнула жена, — воздух, что ли, действует так. Все вокруг рушится, все прежнее, что устоялось, — и людей швыряет, как ветром. Вот наш старший редактор…

Я не хотел слушать дальше, сказал, что часок посплю, а потом засяду за работу. В общем, так оно и было, мне пора было сдавать киношный заказ — несмотря на танки и митинги, «Мосфильм» пока исправно ковал свою продукцию, и теперь я тормозил их. Терпеть не могу, когда меня ждут, так что заканчивать надо было срочно. Это вызывало у меня скуку, зевоту, но я знал, что стоит мне сесть за инструмент, и это пройдет. Надо было просто втянуться. Удивительно, но сейчас меня это даже радовало — то, что заказ займет все мое время. Меньше времени на мысли и страхи.

Я ушел к себе. Спать я, конечно, не мог. Страхи никуда не делись, наоборот, они разрастались, расползались по комнате, опутывали ее, как паутина. Господи, что же я теперь, каждого звонка буду бояться — телефонного, в дверь? И на улицу буду бояться выходить? «Он сказал, что тебя убить мало». Конечно, это может быть просто фигура речи, ярость, вспышка (я помнил себя в той дачной истории). А если нет?

— Ты еще не спишь? — это жена заглянула. — Я совсем забыла, еще парижанин наш звонил, он через неделю прилетает. Спросил, может ли он на этот раз у нас пожить, у него всего три дня, в гостиницу не имеет смысла.

Я ужасно обрадовался: да, конечно, конечно! Пусть приезжает, пусть останавливается.

— Но у тебя же работа, — засомневалась жена. — Ты успеешь?

— Ерунда, он мне никогда не мешал. Я буду своими делами заниматься, он своими.

Ох, это было вовремя, так вовремя! Он и сам не знал, парижский мой дружок, как он был мне сейчас кстати. И я еще не показывал ему «Верещагина», только рассказывал, а так хотелось опробовать это на нем, посмотреть, как ему… Да и будет с кем выпить наконец! Мимоходом я вспомнил, что Доктор наш что-то давно не заходил. Замотался, наверное, да еще и на митинги наверняка бегает. Надо бы позвонить ему.